Византия и Русь
Византия и Русь
МИНИСТЕРСТВО СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА И ПРОДОВОЛЬСТВИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
ДЕПАРТАМЕНТ КАДРОВОЙ ПОЛИТИКИ И ОБРАЗОВАНИЯ
КРАСНОЯРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АГРАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
КАФЕДРА КУЛЬТУРОЛОГИИ
РЕФЕРАТ
НА ТЕМУ:
Византия и Русь
Выполнил: студент гр. Ю-12
Аминджанов А.А.
Проверил: доцент Стеблецова Т.Б.
КРАСНОЯРСК - 2003
Содержание.
Введение. 3
1. Русь и христианство. 4
2. Византия, крестоносцы и варвары. 5
3. Взаимоотношения Руси и Византии. 7
4. Византия и Запад. 9
5. Россия - евразийское государство. 17
Заключение. 23
Список использованной литературы. 24
Введение.
Понимание и ценностное восприятие Византийской империи в русском
самосознании допетровского времени и, с другой стороны, в идеологии XIX—XX
вв. — очень существенно, даже принципиально расходятся. Говоря кратко и
просто, до XVIII века Византия воспринималась на Руси — в общем и целом — в
самом положительном духе, а в последующее время для наиболее влиятельных
идеологов характерно негативное отношение к ней. Правда, в конце XIX —
начале XX вв. начинает складываться и противоположная тенденция (особенно
ярко выразившаяся в течении евразийства), но она, в свою очередь,
наталкивается на сильное сопротивление, и можно без преувеличения
утверждать, что и сегодня очень широко распространена более или менее
"отрицательная" оценка роли Византийской империи в истории России.
Тут мне почти наверняка возразят, что дело обстоит не совсем так, ибо
общепризнанно позитивное значение приятия Русью христианства от
византийской Церкви. Однако, рассматривая проблему во всей ее
многосторонности, мы убедимся, что она значительно более сложна и
противоречива.
1. Русь и христианство.
Во-первых, существует и в последнее время усиливается стремление
переоценить уже и само по себе обращение к христианству, подавившему
восточнославянские языческие верования, которые, по убеждению сторонников
этого взгляда, воплощали в себе подлинно самобытные начала Руси.
С другой стороны, многие историки — и это не случайно — пытались и
пытаются доказать, что русские в действительности восприняли христианство
не из Византии, но либо из Болгарии (см., например, работы влиятельного в
свое время историка М. Д. Приселкова), либо из Моравии (Н. К. Никольский),
либо от норманнов-варягов (Е. Е. Голубинский); в последнее время была
выдвинута еще особенная версия об ирландском происхождении русского
христианства (наш современник А. Г. Кузьмин).
Наконец, очень многие из тех историков и идеологов, которые признают
византийские истоки христианской Руси, вместе с тем стремились и стремятся
утвердить представление о том, что древнерусская церковь — как и Древняя
Русь в целом — с самого начала находилась будто бы в состоянии упорной
борьбы с Византией за свою независимость, каковой, мол, постоянно угрожал
Константинополь.
Так, великий деятель русской церкви и культуры XI века митрополит
Киевский Иларион преподносится в качестве своего рода непримиримого борца с
византийской церковью, и созданное Иларионом гениальное "Слово о законе и
Благодати" с XIX века и до нашего времени пытаются толковать как якобы
противовизантийское по своей основной цели и смыслу выступление.
Между тем подобное истолкование поистине нелепо; чтобы убедиться в
этом, достаточно беспристрастно вдуматься хотя бы в следующее суждение
митрополита Илариона — в его слова о "благоверънии земли Гречьске,
христолюбиви же и сильно Верою, како единого Бога в Троици чтуть и
кланяются, како в них деются силы и чудеса и знамения, како цьркви люди
предьстоять и вси Богови простоять..." Или слова о Владимире Святославиче,
который "принесъша крсть (крест) от Новаго Иерусалима — Константина града".
Выдающийся историк М.Н. Тихомиров не без иронии заметил в свое время: "В
таких словах нельзя было говорить против Византии"[1]. Но и до сего дня
Илариона, тщатся изобразить неким принципиальным врагом Византии и ее
Церкви...
Все это не могло не иметь существенной причины. И дело здесь, как я
буду стремиться доказать, в том, что, начиная со времени Петра I, Россия и
вполне реально, практически устремилась на Запад, и в своем самосознании
испытывала мощнейшее воздействие западной идеологии. А Запад издавна,—
можно даже сказать извечно,— непримиримо противостоял Византии.
2. Византия, крестоносцы и варвары.
...В V веке "варварские" племена, создавшие впоследствии современную
западноевропейскую цивилизацию и культуру, беспощадно разгромили ослабевший
Рим. Словно предвидя эту участь великого города, римский император
Константин I Великий еще в 20-е годы предыдущего, IV века перенес центр
Империи на 1300 км к Востоку, в древний греческий Византии, получивший
затем имена "Новый Рим" и "Город Константина" (Константинополь). Этот
город, в отличие от Рима, сумел отстоять себя в борьбе с "варварами", и
Византия явилась единственной прямой наследницей античного мира и прожила
свою богатую и сложную историю, длившуюся более тысячи ста лет.
Правда, в 1204 году — через восемь столетий после разгрома Рима — в
"Новый Рим" вторглись далекие потомки тех самых варваров — крестоносцы. В
основанной на многолетних разысканиях книге М. А. Заборова "Крестоносцы на
Востоке" (1980) сообщается, в частности:
"В разрушительных оргиях погибли... замечательные произведения
античных художников и скульпторов, сотни лет хранившиеся в Константинополе.
Варвары-крестоносцы ничего не смыслили в искусстве. Они умели ценить только
металл. Мрамор, дерево, кость, из которых были некогда сооружены
архитектурные и скульптурные памятники, подвергались полному уничтожению.
Впрочем, и металл получил у них своеобразную оценку. Для того, чтобы
удобнее было определить стоимость добычи, крестоносцы превратили в слитки
массу расхищенных ими художественных изделий из металла. Такая участь
постигла, например, великолепную бронзовую статую богини Геры Самосской...
Был сброшен с постамента и разбит гигантский бронзовый Геркулес, творение
гениального Лисиппа (придворного художника Александра Македонского)...
Западных вандалов не остановили ни статуя волчицы, вскармливавшей Ромула и
Рема... ни даже изваяние Девы Марии, находившееся в центре города... В 1204
г. западные варвары... уничтожили не только памятники искусства. В пепел
были обращены богатейшие константинопольские книгохранилища... произведения
древних философов и писателей, религиозные тексты, иллюминированные
евангелия... Они жгли их запросто, как и все прочее... Византийская столица
никогда уже не смогла оправиться от последствий нашествия латинских
крестоносцев"[2].
Картина впечатляющая, но необходимо осознать, что едва ли сколько-
нибудь уместны употребленные в этом тексте слова "варвары" и "вандалы"; к
XIII веку западноевропейская средневековая культура была уже достаточно
высоко развита,— ведь это время "Проторенессанса"; архитектура, церковная
живопись и скульптура, прикладное искусство, письменность Западной Европы
переживали период расцвета,— что показано, например, в классической работе
О. А. Добиаш-Рождественской "Западное средневековое искусство" (1929).
Словом, поведение крестоносцев диктовалось не их чуждостью культуре
вообще, но чуждостью и, более того, враждебностью по отношению именно к
Византии и ее культуре,— потому и вели они себя примерно так же, как их
действительно еще "варварские" предки, захватившие Рим в далеком V
столетии...
Чтобы признать справедливость этого утверждения, достаточно, полагаю,
познакомиться с "позицией" основоположника ренессансной культуры Запада —
Франческо Петрарки. Через полтора столетия после захвата Константинополя
крестоносцами, в 1352 году, Византии в очередной раз нанесли тяжелейший
ущерб генуэзские купцы-пираты (генуэзцы и венецианцы вообще сыграли главную
роль в крушении Византии; турки в 1453 году захватили уже почти бессильный
к тому времени Константинополь). И Петрарка (которого не заподозришь в
недостатке культуры!) писал в своем послании "Дожу и Совету Генуи", что он
"очень доволен" разгромом "лукавых малодушных гречишек" и хочет, "чтобы
позорная их империя и гнездо заблуждений были выкорчеваны вашими (то есть
генуэзскими.- В. К.) руками, если только Христос изберет вас отмстителями
за Свое поношение и вам поручит возмездие, не к добру затянутое (даже так?
— В. К.) всем католическим народом" (Ф. Петрарка. Книга о делах
повседневных. XIV, 5. — Перевод В. В. Бибихина).
Но вернемся еще раз к "крестоносному" разгрому Константинополя в 1204
году. При мысли о нем естественно напрашивается чрезвычайно выразительное
сопоставление. В 988 или 989 году, то есть еще за два столетия с лишним до
нашествия крестоносцев, русский князь Владимир Святославич овладел главным
византийским городом в Крыму — Херсонесом (по-русски — Корсунью). Как и
Константинополь, Херсонес был создан еще в древнегреческую эпоху и являл
собой подобное же совокупное воплощение античной и собственно византийской
культуры. До недавнего времени в историографии господствовало мнение,
согласно которому русское войско, войдя в Херсонес, будто бы обошлось с
городом так же, как крестоносцы с Константинополем,— разрушило и сожгло все
до основания и дотла. Однако в новейших исследованиях вполне убедительно
доказано, что никакого урона Херсонес тогда не претерпел (см. "Византийский
Временник" на 1989 и 1990 гг.,— то есть тома 50 и 51),— о чем
свидетельствует, кстати, и русский летописный рассказ о взятии Корсуни.
Правда, Владимир Святославич увез в Киев ценные трофеи; как сказано в
летописи, "взя же ида, 2 капища медяны и 4 кони медяны, иже и ныне стоять
за Святою Богородицею, якоже несведуще мнять я мрамаряны суща" ("взял с
собой, уходя, двух бронзовых идолов и четырех бронзовых коней, что и теперь
стоят за церковью Святой Богородицы, и которых невежды считают
мраморными"). Сама детальность рассказа убеждает, что в начале XII века
(когда создавалась "Повесть временных лет") бронзовые фигуры людей и коней
все еще красовались в центре Киева. И это отношение русских (еще в Х веке!)
к ценностям культуры Византии о многом говорит. Мне, правда, могут
напомнить, что и фактический руководитель похода крестоносцев в 1204 году,
венецианский дож Энрико Дандоло спас от уничтожения четверку бронзовых
коней, изваянных тем же Лисиппом, и ее привезли из Константинополя в
Венецию. Но это было все же исключением на фоне тотального уничтожения
византийских культурных сокровищ... А поскольку, как уже отмечено, ровно
никаких достоверных сведений о "варварском" поведении русских в Херсонесе
нет, приходится сделать вывод, что версия о мнимом разорении этого
византийского города в 988 (или 989) году сконструирована историками XIX
века "по образцу" опустошения Константинополя в 1204 году... На деле
отношение Запада и Руси к Византии было принципиально различным.
3. Взаимоотношения Руси и Византии.
Здесь невозможно охарактеризовать всю многовековую историю
взаимоотношений Руси и Византии, начиная с хождения в Константинополь
первого (правившего на рубеже VIII— IX вв.) киевского князя Кия, который,
по летописи, "велику честь приял" от византийского императора. Остановимся
только на первом военном столкновении русских и византийцев. 18 июня 860
года войско Руси осадило Константинополь (сведения о более ранних подобных
атаках недостоверны). Новейшие исследования показали, что этот поход был
совершен под диктатом Хазарского каганата. Это неоспоримо явствует, в
частности, из того факта, что в том же 860 году Византия отправила
посольство во главе со святыми Кириллом и Мефодием не в Киев, а в тогдашнюю
столицу Хазарского каганата — Семендер на Северном Кавказе (есть, правда,
серьезные основания полагать, что на обратном пути это посольство посетило
и Киев). Отмечу еще, что в одном из позднейших византийских сочинений
предводитель похода на Константинополь (это был, очевидно, киевский князь
Аскольд) точно определен как "воевода кагана" (то есть властителя Хазарии).
Особенное, даже исключительное значение имеют для нас рассказы
непосредственного свидетеля и прямого участника событий — одного из
наиболее выдающихся деятелей Византии за всю ее историю,
константинопольского патриарха св. Фотия (он, кстати сказать, называет
русских "рабствующим" народом,— имея в виду, как полагают, тогдашнюю
подчиненность Руси Хазарскому каганату; именно по его инициативе и было
отправлено к хазарам посольство его великих учеников св. Кирилла и
Мефодия).
Св. Фотий свидетельствовал, что в июне 860 года Константинополь "едва
не был поднят на копье", что русским "легко было взять его, а жителям
невозможно защищать", что "спасение города находилось в руках врагов и
сохранение его зависело от их великодушия... город не взят по их милости" и
т. п. Фотия даже уязвило, как он отметил, "бесславие от этого великодушия".
Но так или иначе 23 июня жители Константинополя неожиданно "увидели
врагов... удаляющимися, и город, которому угрожало расхищение, избавившимся
от разорения".
Впоследствии, в XI веке, византийские хронисты, не желая, по всей
вероятности, признавать это русское "великодушие", выдумали, что будто бы
буря по божественной воле разметала атакующий флот (эта выдумка была
воспринята и нашей летописью). Между тем очевидец событий Фотий
недвусмысленно сообщает, что во время нашествия русских "море тихо и
безмятежно расстилало хребет свой, доставляя им приятное и вожделенное
плавание".
Позже патриарх Фотий писал, что "россы" восприняли "чистую и
неподдельную Веру Христианскую, с любовью поставив себя в чине подданных и
друзей, вместо грабления нас и великой против нас дерзости, которую имели
незадолго"[3].
Правда, это свершившееся в 860-х годах приобщение русских христианству
не было широким и прочным; действительное Крещение Руси совершилось только
через столетие с лишним. Но речь сейчас идет о другом — о том, что можно
назвать "архетипом", изначальным прообразом отношения Руси к Византии.
Нелегко или даже невозможно дать вполне определенный ответ на вопрос,
почему в 860 году русские, уже почти захватив Константинополь, по своей
воле сняли осаду и вскоре — пусть пока в лице немногих — обратились к
религии византийцев. Но во всяком случае ясно, что в IX веке русские вели
себя в отношении Второго Рима совершенно иначе, чем западные народы в V
веке в отношении Первого и в ХIII-м — Второго Рима.
Могут напомнить, что после 860 года Русь не раз вступала в военные
конфликты с Византией (походы Олега и Игоря, затем Святослава и, наконец, в
1043 году — Владимира, сына Ярослава Мудрого); однако новейшие исследования
доказали, что каждый раз дело обстояло гораздо сложнее, чем это
представлялось до недавнего времени (так, и Святослав, и Владимир Ярославич
отправлялись в свои походы по приглашению определенных сил самой Византии).
В дальнейшем еще будет идти речь об этих многообразных исторических
ситуациях и их истинном значении.
4. Византия и Запад.
Вернемся к теме "Византия и Запад". Наиболее существен именно тот
факт, что Запад воспринимал и поныне воспринимает иные — даже и самые
высокоразвитые — цивилизации планеты только как не обладающие собственной
безусловной ценностью "объекты" приложения своих сил. Это присуще
мироощущению и "среднего" человека Запада, и крупнейших его мыслителей.
Так, в 1820-х годах Гегель в своей "Философии истории" утверждал, что, мол,
"самим Провидением" именно и только на Запад "возложена задача... свободно
творить в мире, исходя из субъективного самосознания", и что-де в тех
случаях, когда "западный мир устремлялся в иные страны в Крестовых походах,
при открытии и завоевании Америки... он не соприкасался с предшествовавшим
ему всемирно-историческим народом" (то есть народами, имеющими "самоценное"
значение в истории мира) ~ и потому имел полное право "творить" все по-
своему во всех "иных странах",— в частности, в Византии (тут же Гегель без
каких-либо доказательств заявил, что "история высокообразованной Восточной
римской империи... представляет нам тысячелетний ряд беспрестанных
преступлений, слабостей, низостей и проявлений бесхарактерности, ужаснейшую
и потому всего менее интересную картину"[4]; естественно, что разбой
крестоносцев получает при этом полное оправдание...).
Вместе с тем, несомненно, что лишь благодаря этому своему
геополитическому "эгоцентризму" и "эгоизму" Запад смог сыграть грандиозную
роль на планете. И было бы заведомо неправильным воспринимать его роль в
мировой истории только критически, только "отрицательно". Уже само по себе
стремление "свободно творить в мире, исходя из субъективного
самосознания",— беря таким образом на себя всю полноту ответственности,—
являет подлинно героическую суть Запада. С этой точки зрения Запад в самом
деле не имеет себе равных, и его последовательное овладение всей планетой,—
до самых дальних континентов и даже затерянных в мировом океане островков,—
одно из ярчайших выражений человеческого героизма вообще. Необходимо только
сознавать, что понятие "героическое", которое безоговорочно покоряет души
юношей, вовсе не сводится к "положительному" содержанию и отнюдь не
совпадает с критериями нравственности. Для "объектов" героического деяния
оно вполне может предстать как нечто крайне негативное.
Еще более важно понять, что, вполне обоснованно восхищаясь героикой
Запада, ни в коем случае не следует разделять его восприятие и оценку
остального мира, иных цивилизаций и культур. В высшей степени прискорбно,
что в русском самосознании Запад слишком часто и прочно представал и
предстает в качестве непререкаемой, даже единственной "меры вещей".
Западное непризнание всемирно-исторической ценности всего "другого",
"иного", чем он сам, с особенной ясностью выступает в отношении
Византийской империи. Даже такой, казалось бы, широкий и терпимый (в
сравнении, например, с французскими просветителями, говорившими о Византии
в жанре грубой брани) западный идеолог, как Гердер, писал в своем
фундаментальном трактате "Идеи к философии истории человечества"
(1782—1788), что Византия предстает-де в качестве "двуглавого чудовища,
которое именовалось духовной и светской властью, дразнило и подавляло
другие народы и... едва может отдать себе спокойный отчет в том, для чего
нужны людям религия и для чего правительство... Отсюда пошли все пороки,
все жестокости омерзительной (даже так! —В. К.) византийской
истории..."[5].
Мне могут возразить, что такое отрицание чуть ли не самого права на
существование Византии имело место два столетия назад, а ныне Запад
понимает дело иначе, ибо в его идеологии в XX веке начало утверждаться
представление о равноправности или даже равноценности различных цивилизаций
и культур. Это вроде бы действительно так: во-первых, в новейшее время на
Западе было создано немало более или менее объективных исследований истории
Византии (и других "незападных" государств), а во-вторых, западная
историософия в лице Шпенглера и Тойнби так или иначе провозгласила
равенство цивилизаций (здесь стоит напомнить, что в России это было
осуществлено еще в XIX веке — в историософии Н. Я. Данилевского и К. Н.
Леонтьева).
Да, казалось бы, крупнейший представитель английской историософии
Арнольд Тойнби (1889—1975) уже в 1920—1930-х годах искупил грех западной
идеологии, утвердив представление о десятках вполне "суверенных" и равно
достойных внимания цивилизаций, существовавших и существующих на Земле, и в
том числе православных — византийской, а затем российской. Однако, при
обращении к конкретным рассуждениям Тойнби о Византии мы сталкиваемся с
поистине поразительными противоречиями. С одной стороны, британский
мыслитель утверждает, что "первоначально у православия были более
многообещающие перспективы, чем у Запада" и что Византия вообще "опередила
западное христианство на семь или восемь столетий, ибо ни одно государство
на Западе не могло сравниться с Восточной Римской империей вплоть до XV—
XVI вв." (это, в сущности, простая констатация фактов, изученных западными
историками Византии в течение XIX — начала XX вв.).
И тем не менее столь "лестные" для Византии суждения тут же по сути
дела полностью опровергаются. После первой из процити-рованных фраз Тойнби
заявляет, что "византийские императоры неустанно искажали и уродовали свое
истинное наследие", а в связи со второй фразой выражает решительное
недовольство по тому поводу, что уже в VIII веке византийский император Лев
III "смог повернуть православно-христианскую историю на совершенно
незападный путь"[6].
Здесь важно заметить, что, рассуждая о ряде других цивилизаций, Тойнби
не попрекает их за их явно "незападный" путь. Но о Византии он неожиданно
(ведь именно он последовательнее, чем какой-либо другой представитель
западной историософии, провозгласил равенство всех самостоятельных
цивилизаций!) начинает говорить точно так же, как те идеологи, для которых
Запад — это, в сущности, как бы единственная имеющая безусловное право на
существование цивилизация. И в заключение параграфа "Восточная Римская
империя..." Тойнби без обиняков клеймит, по его словам, "извращенную и
греховную природу" этой империи.
Объясняется все это достаточно просто. Византия была единственно
прямой соперницей Запада. Это совершенно наглядно отразилось в том, что в Х
веке (точно — в 962 году) на Западе была провозглашена "Священная Римская
империя" (то есть как бы другой "Новый Рим"), надолго ставшая основой всего
западного устройства. И впоследствии Запад (как мы еще увидим) стремился
отнять у своей восточной соперницы даже и само это имя "Римская"...
При этом соперничество складывалось сначала явно не в пользу Запада.
Тойнби в приведенном выше высказывании напомнил, что "вплоть до XV—XVI вв."
Византия "опережала" Запад... Немаловажно заметить, что Тойнби, который в
общетеоретическом плане так или иначе отказывается от прямолинейного
понятия "прогресс", не смог в данном случае преодолеть западный соблазн;
ведь в глубоком смысле Византия не "опережала" кого-либо, а развертывала
свое самостоятельное, своеобразное культурное творчество, мерить которое по
шкале "прогресса" — занятие, прямо скажем, примитивное (вот выразительный
пример: Франческо Петрарка и преподобный Сергий Радонежский были
современниками, но решать, кто кого из них "опережал" — дело не только
неблагодарное, но и просто нелепое,— хотя сопоставление этих двух личностей
может многое прояснить).
Впрочем, Тойнби говорит и о своеобразии Византии,— правда, тут же
толкуя его в сущности как "безобразие". Он сопоставляет Запад и Византию в
следующем рассуждении: "История отношений между церковью и государством
указывает на самое большое и самое серьезное расхождение между католическим
Западом и православным Востоком"; на Западе эти отношения сложились в виде
"системы подчинения множества местных государств единой вселенской церкви"
(пребывающей в Риме). Между тема Византии имело место слияние церкви и
государства,— слияние, которое Тойнби едва ли адекватно определил как
"подчинение церкви государству", ибо для истории Византии не менее
характерно и обратное — подчинение государства церкви.
Тойнби стремится представить империю, в которой было-де установлено
безоговорочное "подчинение церкви государству", как заведомо деспотическую,
всецело основанную на голом насилии. В его рассуждениях о Византии
постоянно говорится о "жестком контроле", "нещадном подавлении",
"государственных репрессиях", даже "свирепости" и т. п. Однако, поскольку
ко времени создания его историософии западные исследователи более или менее
объективно осветили фактическую, реальную историю Византии, Тойнби, явно
противореча своим собственным общим оценкам, говорит, например, что в
Византии "использование политической власти в религиозных целях было,
следует отметить, весьма тактичным по сравнению с кровопролитными
религиозными войнами, которые вел Карл Великий в аналогичной ситуации". В
отличие от Византии, констатирует также Тойнби, "западное христианство...
прибрало к рукам... все европейские земли... вплоть до Эльбы". К тому же,
пишет он, "на Западе безоговорочно считали, что латынь является
единственным и всеобщим языком литургии... Разительным контрастом этой
латинской тирании выглядит удивительный либерализм православных. Они не
предприняли ни одной попытки придать греческому языку статус монопольного"
(в связи с этим стоит вспомнить, что в IX веке св. Кирилл и Мефодий создали
славянскую письменность, а в XIV веке — как бы продолжая их дело — русский
святой Стефан Пермский создал зырянскую, т. е. коми).
Итак, существуют два совершенно различных "представления" о Византии,
одно из которых — всецело тенденциозная западная идеологема, мрачный и
нередко даже зловещий миф о Византии, а другое — так или иначе
просвечивающая сквозь этот миф реальность византийской истории.
Исходя из фактов, Тойнби пишет, например, что "восточно-римское
правительство традиционно отличалось умеренностью". Но он же, подвергая
резкой критике византийское монашество за недостаточную "активность",
противопоставляет ему в качестве своего рода идеала западноевропейское
монашество: "Франциск и Доминик вывели монахов из сельских монастырей в
широкий мир... Напрасно мы будем искать какую-либо параллель этому движению
в православии".
Но ведь это "выведение" западного монашества в "широкий мир"
выразилось "ярче" всего в создании доминиканцами (и, отча-сти,
францисканцами) "Святой инквизиции", которая отправила на пытки и казни
сотни тысяч "еретиков"! А в истории Византии действительно не было "какой-
либо параллели" этому явлению.
Не менее характерна и судьба иудеев на Западе и, с другой стороны, в
Византии. В западноевропейских странах в XII—XVI веках было уничтожено,
согласно сведениям "Еврейской энциклопедии", примерно 400 тысяч
приверженцев иудаизма — то есть 40 процентов тогдашнего мирового
иудейства... А многие из уцелевших нашли убежище в Византии, где — несмотря
на все конфликты христиан и иудеев,— ничего подобного западноевропейскому
"геноциду" все же не произошло.
Речь идет, разумеется, отнюдь не о том, что Византия являла собой
совершенство. Но безусловно необходимо преодолеть навязанное западной
идеологией представление о Византийской империи как о некоем "уродстве".
Ведь даже обладающий репутацией апологета равноценности цивилизаций Тойнби
постоянно употребляет по отношению к Византии такие "термины", как
"уродование", "искажение", "дисгармония", "извращение" и т. п. Ясно, что в
качестве якобы беспристрастного "критерия" берется здесь цивилизация и
культура Запада.
И в самом деле: Тойнби с какой-то даже наивной откровенностью
утверждает, что единственным "спасением" для Византии было бы превращение
ее в прямое подобие Запада. Он пишет, например, что в Византии "в VII в.
появились некоторые признаки... возвращения на путь, избранный для Запада
папой Григорием Великим (590—604)". Однако "развитие вселенского патриарха
в духе папства" все же не свершилось, и в результате, мол, "православное
христианство выглядело болезненно дисгармоничным, что было платой за выбор
неверного пути". Вполне понятно, что на "неверном пути" нельзя было достичь
никаких действительно ценных результатов.
В 1984—1991 годах в Москве вышел в свет фундаментальный (объемом около
180 авт. листов) трехтомный труд "Культура Византии", созданный
первоклассными современными специалистами России. Со всей доказательностью
раскрывается здесь богатейшее,— чрезвычайно многообразное и глубоко
самобытное — культурное творчество, совершавшееся в продолжение более чем
тысячелетия в Византии. Но проштудировали этот труд немногие, и в сознании
большинства из тех, кто так или иначе касается проблемы "византийского
наследства", по-прежнему господствует заведомо ложное и по самой своей сути
негативное "мнение" об этом наследстве,— мнение, в конечном счете
восходящее к идеологам Запада. Очень характерно, что в России — под
воздействием западно-европейских представлений -- принято относить Византию
к "Востоку", хотя Константинополь расположен западнее Киева и, тем более,
Москвы...
Еще раз повторю, что нельзя, да и ни к чему "идеализировать" Византию
(хотя такая тенденция — правда, весьма узкая — имела место в русской мысли)
и усматривать в ее истории — в противовес идеологам Запада —
"превосходство" над западной цивилизацией и культурой. Речь может и должна
идти только об имеющем полное право на существование своеобразии.
Если на Западе с давних времен средоточие церкви существовало (о чем
говорит, в частности, Тойнби) само по себе, "отдельно",— как специфическое
теократическое государство (Stato Pontifico,— т. е. Государство
Первосвященника, в Папской области, возникшей еще в VIII веке), то в
Византии так или иначе сложилось единство церкви и государства.
Византийскую империю вполне уместно поэтому определить как идеократическое
(имея в виду власть православных идей) государство; между тем Западу
присуще то, что следует определить термином номократия — власть закона (от
греч. nomos — закон); с этой точки зрения азиатские общества уместно
определить термином "этократия" — от греч. etos — обычай.
И именно об этом неприязненно и саркастически писал Гердер. В
Византии, согласно его по-своему достаточно метким характеристикам,
христианская идея "сбила с толку ум человеческий ("ум", конечно, понимается
в чисто западном смысле.— В. К.)— вместо того, чтобы жить на земле, люди
учились ходить по воздуху... долг людей по отношению к государству путали с
чистыми отношениями людей к Богу и, сами не ведая того, положили в основу
Византийской христианской империи... религию монахов,— как же могли не
утратиться верные соотношения... между обязанностями и правами, наконец,
даже и между сословиями государства?.. Здесь, конечно, произносили речи
боговдохновенные мужи патриархи, епископы, священники, но к кому они
обращали свои речи, о чем говорили?.. Перед безумной, испорченной,
несдержанной толпой должны были изъяснять они Царство Божие... О как жалею
я тебя, о Златоуст, о Хризостом!.."[7] (великий деятель византийской церкви
IV—V вв. Иоанн Златоуст).
Все это, повторю, по-своему метко и даже — не побоюсь сказать — верно.
И западные государства, цель которых в конечном счете сводилась к
установлению строго упорядоченных соотношений "между правами и
обязанностями" и "между сословиями", к четкому утверждению "долга людей по
отношению к государству" и т.п., предстают, в сравнении с Византией,
действительно как нечто принципиально более "рациональное", всецело
направленное на устроение реальной, земной человеческой жизни.
И нельзя не видеть, что большинство русских идеологов (да и вообще
русских людей). Х1Х—XX веков относилось к "благоустроенности" западной
цивилизации с глубоким уважением или даже преклонением и, более того,
острой завистью. Правда, в России не столь уж редко раздавались голоса,
обличавшие "бездуховность" этой цивилизации, но можно со всей
основательностью утверждать, что подобные нападки чаще всего порождало
стремление противостоять господствующему в России безоговорочному пиетету
перед Западом.
Между тем в западной идеологии не только царило принципиально
негативное восприятие Византии (и — о чем еще пойдет речь — ее наследницы
России), но и, как мы видели, отрицалось по сути дела само ее право на
существование. И поглощение Византии в XV веке Османской империей Запад
воспринимал как совершенно естественный итог. Гердер говорил даже об
"удивлении", вызываемом у него тем фактом, что "империя, так устроенная, не
пала еще гораздо раньше" (ту же точку зрения отстаивал через полтораста лет
и Тойнби, утверждая, что Византия была "тяжелобольным обществом... задолго
до того, как на исторической сиене появились тюрки",— то есть задолго до XI
века!).
Как уже сказано, фактическая, реальная история Византии подчас все же
заставляла Гердера и других западных идеологов впадать в прямое
противоречие с утверждаемым ими мифом о ней. Так, например, Гердер, для
своего времени неплохо знавший византийскую историю, признавал, что главную
роль в падении Константинополя сыграли чрезвычайно динамичные и мощные
западные силы — Венецианская (она, кстати, нанесла Византии наибольший урон
еще во время крестовых походов) и Генуэзская республики; их атаки и грабеж
(Гердер даже назвал его "позорным") продолжались в течение нескольких
веков, и (цитирую Гердера) "империя была в итоге так ослаблена, что
Константинополь без труда достался турецким ордам" (вспомним, что еще
Петрарка столетием ранее призывал генуэзцев и вообще Запад поскорее
"выкорчевать" Византию...).
Короче говоря, Византийская империя прекратила существование не в силу
некой своей внутренней, имманентной несостоятельности; она была раздавлена
между беспощадными жерновами Запада и Востока: такому двустороннему
давлению едва ли бы смогло противостоять какое-либо государство вообще...
Предпринятое мною своего рода оправдание Византийской империи
продиктовано стремлением "противустать" отнюдь не цивилизации и культуре
Запада, имеющим свою великую самобытную ценность, но навязываемой западными
идеологами тенденциозной дискредитации Византии,— дискредитации,
объясняемой тем, что эта сыгравшая громадную роль в истории,— в том числе и
в истории самой Западной Европы! — цивилизация шла по принципиально
"незападному" пути.
Кстати сказать, тот факт, что Византия сыграла грандиозную и
необходимую роль в развитии самого Запада, не могут полностью игнорировать
никакие ее критики. Так, по словам того же Гердера, "благодеянием для всего
образованного мира было то, что греческий язык и литература так долго
сохранялись в Византийской империи, пока Западная Европа не созрела для
того, чтобы принять их из рук константинопольских беженцев", и даже
"венецианцы и генуэзцы научились в Константинополе вести более крупную
торговлю... и оттуда перенесли в Европу множество полезных вещей".
Впрочем, и признавая "заслуги" Византии в развитии Запада и мира в
целом (эти заслуги, конечно, не сводятся к указанным Гердером фактам)
западные идеологи тем не менее всегда были готовы объявить ее тысячелетнюю
историю в целом "уродливой" и бесперспективной.
И это западное неприятие Византии основывалось не только на том, что
она была идеократическим государством; Запад отталкивала и евразийская суть
Византийской империи. Ибо даже самые "гуманистические" идеологи не были
свободны от своего рода "западного расизма". Вот выразительный пример. В
1362—1368 годах Петрарка жил в Венеции, куда пираты-купцы свозили тогда из
Причерноморья множество рабов; это были, как нам известно, люди,
принадлежавшие к различным народам Кавказа, половцы и — в меньшей мере —
русские. Многие из этих людей (что также хорошо известно) были христианами.
Но Петрарка, чей гуманизм простирался только на народы Запада (он ведь и
самих греков именовал "малодушными гречишками"), писал об этих людях как о
неких полуживотных: "Диковинного вида толпа мужчин и женщин наводнила
скифскими мордами прекрасный город..." (Венецию). И выражал свое
настоятельное пожелание, чтобы "не наполнял бы мерзкий народ узкие улицы...
а в своей Скифии... по сей день рвал бы ногтями и зубами скудные травы"[8].
В Византии же никто не усматривал в людях, принадлежавших к народам
Азии и Восточной Европы, "недочеловеков", и, в частности, любой человек,
исповедующий христианство, мог занять в Империи любой пост и достичь
высшего признания: так, император Лев III Великий (VIII век) был сирийцем,
Роман I Лакапин (X век) — армянином, а патриарх Константинопольский Филофей
(XIV век) — евреем.
Между тем тот же прославленный западный гуманист Петрарка отказывал в
высшем "благородстве" даже и самим грекам, утверждая, в частности, что-де
"никакой самый наглый и бесстыжий грек не посмеет сказать ничего
подобного", а "если кто такое скажет, пусть уж говорит заодно, что
благородней быть рабом, чем господином"...
Гердер, живший через четыре столетия после Петрарки, не был склонен к
такому неприкрытому "расизму", но, рассуждая об "омерзительной византийской
истории", он все же счел необходимым сказать, что в основу этой истории
легла "та злосчастная путаница, которая бросила в один кипящий котел... и
варваров, и римлян" (византийские греки называли себя "ромеями", то есть
римлянами). Таким образом, и для западного идеолога XVIII века был
неприемлем многоплеменный евразийский "котел" Византии...
Россия — единственное из государств — в сущности унаследовала
евразийскую природу Византии. Характерно в этом отношении "крылатое"
словцо, приписываемое двум совершенно разным (это важно отметить, ибо,
значит, мы имеем дело с западной ментальностью вообще) европейцам —
Наполеону и его непримиримому противнику графу Жозефу де Местру:
"Поскоблите русского и вы найдете татарина". Отсюда уже не так далеко до
нацистской концепции "неарийства" русских.
Не могу не сказать в связи с этим, что меня ни в коей мере, абсолютно
не волнует проблема расовой н этнической "чистоты" русских людей, ибо тезис
об особой ценности этой самой чистоты не имеет никакого реального
обоснования; это только один из характерных западных мифов. Едва ли
уместны, например, сомнения в высшем человеческом совершенстве Пушкина, а
между тем, если обратиться к третьему (прадедовскому) поколению его
предков, то пятеро из восьми его прадедов и прабабок, возможно, были "чисто
русского" — или, шире, славянского — происхождения (хотя и в них не
исключена столь характерная для России "примесь" тюркской или финской
"крови"): Александр Петрович Пушкин (дед отца поэта), его племянник —
Алексей Федорович Пушкин (дед матери поэта, Надежды Осиповны Ганнибал),
Евдокия Ивановна Головина, Лукерья Васильевна Приклонская и Сарра Юрьевна
Ржевская. Однако остальными предками Пушкина в этом поколении были эфиоп
Абрам Ганнибал, немка Христина-Регина фон Шеберг и имеющий тюркское (по
гораздо менее достоверной версии — итальянское) происхождение Василий
Иванович Чичерин.
Кстати сказать, есть все основания утверждать, что в далекие —
"доисторические" — времена и население самой Западной Европы представляло
собой именно "кипящий котел", в котором сваривались воедино самые разные
этносы и расы; своеобразие Византии (и, позднее, России) состояло лишь в
том, что они являли собой такие "котлы" в уже историческое время, на глазах
уже сформировавшейся цивилизации Запада, которая неодобрительно или просто
с презрением взирала на эту евразийскую "путаницу" (по слову Гердера).
Подводя итог рассмотрению проблемы "Запад и Византия", обращу внимание
на, казалось бы, "формальное", но, если вдуматься, чрезвычайно
многозначительное явление: уже само название "Византия" было (о чем ныне
знают немногие) присвоено Западом государству, называвшему себя "Империей
ромеев" (то есть римлян), в качестве по сути дела принижающего прозвища
(исходящего из древнего названия Константинополя). С. С. Аверинцев пишет об
этом так: "Примерно через сто лет после ее (империи ромеев.— В. К) гибели
западноевропейские эрудиты, не жаловавшие ее, прозвали ее Византийской;
ученая кличка... вошла в обиход, время от времени возвращая себе статус
бранного слова (например, в либеральной публицистике прошлого века)"[9].
Нет смысла призывать к отказу от давно и прочно утвердившегося
названия, но поистине необходимо освободить его от того негативного заряда,
который был внедрен в это название — и особенно в производные от него
термины "византизм" (или "византинизм") и "византийство" — западными, а по
их примеру и российскими либеральными идеологами. Еще в 1875 году К. Н.
Леонтьев писал в своем трактате "Византизм и славянство": "В нашей
образованной публике распространены о Византии самые превратные, или, лучше
сказать, самые вздорные, односторонние или поверхностные понятия...
Византия представляется чем-то (скажем просто, как говорится иногда в
словесных беседах) сухим, скучным, поповским, и не только скучным, но даже
чем-то жалким и подлым". Между тем, говорил далее Леонтьев, даже и малого,
но действительного ознакомления с наследием империи "достаточно, чтобы
убедиться, сколько в византизме было искренности, теплоты, геройства и
поэзии"[10].
Как раз тогда, когда Леонтьев писал эти строки, достигли своей научной
зрелости выдающиеся творцы русского византиноведения — академики В. Г.
Васильевский (1838—1899), Ф. И. Успенский (1845-1928) и Н. П. Кондаков
(1844—1923), труды которых подтверждали полную правоту Леонтьева. Но мало
кто из российских идеологов изучил или хотя бы имел желание изучить эти
труды. И слова "византизм" и "византийство" по-прежнему имели в их устах,
по сути дела, "бранный" смысл...
Но вот иной факт. 12 апреля 1918 года в петроградской эсеровской
газете "Воля народа" было опубликовано стихотворение Анны Ахматовой,
говорящее о трагическом крушении прежней России в таких словах:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От Русской Церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница
Не знала, кто берет ее... и т. д.
Это звучало явным диссонансом по отношению к "общепринятому" в
интеллигентских кругах (кстати сказать, после 1918 года эти строки были
снова опубликованы в России лишь в 1990 году); можно предположить, что
уважение к "духу византийства" поэтесса восприняла от своего отца А. А.
Горенко (1848—1915), действительного члена Русского собрания — православно-
монархической (в бранном словоупотреблении — "черносотенной") организации,
существовавшей с 1901 до февраля 1917 года.
Однако в наше время из журнала "Вопросы философии" читатели могут
"узнать", что Ахматову и других давил-де "сталинский византизм" (1989, № 9,
с. 78). Едва ли русская поэтесса согласилась бы с подобным употреблением
этого термина, хотя она и сказала о "суровости" духа византийства. Дело в
том, что действительно суровые проповеди св. Иоанна Кронштадтского и,
скажем, "Злые заметки" Бухарина о Есенине или страницы доклада Жданова,
"обличавшие" Ахматову,— это вещи не просто различные, но несовместимые...
Нельзя исключить, что св. Иоанн Кронштадтский мог бы осудить те или
иные мотивы ахматовской поэзии (как в свое время осудил — в стихотворной
форме — пушкинское "Дар напрасный, дар случайный..." митрополит Московский
Филарет); но это был бы суд не во имя интересов власти, а совсем иной,
подобный тому суду, правомерность которого явно признавала в своем
стихотворении 1913 года сама Ахматова:
...И осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.
5. Россия - евразийское государство.
Россия, подобно Византии, сложилась и как евразийское, и как
идеократическое государство. В евразийстве Руси-России нередко видят
следствие недолгого пребывания в составе Монгольской империи. Однако в
действительности эта пора была закреплением и углублением уже давно
присущего Руси качества.
862 годом (на самом деле событие, по-видимому, произошло не- сколько
раньше) помечено в летописи известие о создании государственности Руси, и в
этом акте, согласно летописи, вместе со славянами равноправно участвуют
"уральские" (финно-угорские) племена ("Реша..— сообщает летопись,— чудь,
словене, и кривичи, и весь..."). В Х веке в походах князя Игоря принимают
участие и европейцы-скандинавы, и азиаты-печенеги, а среди высших лиц
русского государства XI века представлены и те же скандинавы, и люди из
различных тюркских и финно-угорских племен и т. д.
Да, еще задолго до монгольского нашествия существует и постоянно
возрастает "азийский компонент" русской истории. Это, в частности, ясно
выразилось в династических браках, имевших прямое и непосредственное
государственное значение. Если сыновья Ярослава Мудрого. обручаются с
невестами из династий Запада (Франции, Германии, Дании, Норвегии и т. д.),
а также Византии, то по меньшей мере трое из девяти сыновей Ярославова
внука (и, вместе с тем, внука византийского императора Константина VIII)
Владимира Мономаха породнились (в начале XII века) с восточными династиями
— половецкими и ясской (осетинской), и с тех пор это стало на Руси прочной
традицией.
Правда, глубокий смысл заключен не в самих по себе подобных брачных
союзах; они — только одно из наглядных проявлений русского "евразийства".
Примитивно и в конечном счете просто ложно представление, согласно которому
это евразийство толкуется прежде всего и главным образом как взаимодействие
русского и, скажем, тюркских народов. Если сказать о сути дела со всей
определенностью, русские — эти наследники византийских греков — как бы
изначально, по самому своему определению были евразийским народом,
способным вступить в органические взаимоотношения и с европейскими, и с
азиатскими этносами, которые — если они действительно включались в
магнитное поле Руси-России — и сами обретали, евразийские черты. Между тем
в случае их выхода из этого поля они опять должны были в конечном счете
стать "чисто" европейскими или "чисто" азиатскими народами; русские же не
могут не быть народом именно евразийским.
Евразийская суть Руси ярко отразилась в летописном рассказе о том, как
Владимир Святославич, не предрешая заранее итога, избирал одну веру из
четырех — западного и византийского христианства и, с другой стороны,
азиатских мусульманства и иудаизма (выбор — что было вполне закономерно —
пал на религию "евразийской" Византии). Притом, в данном случае не столь уж
важно, имеем ли мы дело с легендой или же с сообщением о реально
состоявшемся выборе; действительно существенно то, что летописец,
воплощавший так или иначе в своем рассказе представления pyсскиx людей XI —
начала XII вв., не усматривал ничего противоестественного в подобном акте,
явно подразумевающем, что западные и восточные религии равноправны (хотя
избрание именно византийской веры было, повторяю, закономерным итогом). И
если не забывать о верховном и всестороннем значении религии в бытии
тогдашних обществ, станет ясно, что это восприятие верований Европы и Азии
как равно достойных внимания имеет чрезвычайно существенный смысл:
"евразийская" природа русского духа выступает тут с наибольшей
несомненностью.
Но не менее важно и характерно и другое: будучи воспринятым,
христианство становится на Руси определяющим и всепроникающим стержнем
бытия. Ведь невозможно, например, переоценить тот факт, что не позднее XIV
века основная часть населения Руси обрела название — и самоназвание —
крестьяне (вариант слова "христиане"). Более того, уже из памятника начала
XII века явствует, что слово "христианин" ("хръстиянинъ") имело, помимо
обозначения принадлежности к определенной религии, смысл "житель Русской
земли" (см.: И. И. Срезневский. "Материалы для Словаря древнерусского
языка", т. III, стр. 1410).
Естественно, и сам государственный строй Руси, подобно византийскому,
представал как идеократический. Выше приводились иронические слова Гердера
о Византии, где "вместо того, чтобы жить на земле, люди учились ходить по
воздуху" и т. д.
Следует всецело, безоговорочно признать эту "критику": и в Византии,
и, впоследствии, на Руси люди в самом деле не создали, да и никак не могли
бы создать такое совершенное земное устройство, как на Западе. И русские
идеологи, как уже отмечалось, остро, подчас даже мучительно осознавали
"неблагоустроенность" (в самом широком смысле — от установлений государства
до домашнего быта) России. Именно это осознание породило сыгравшее огромную
роль крайне резкое "Философическое письмо" Чаадаева, опубликованное в 1836
году. Глубоко изучив западное бытие (он объехал в течение трех лет — в
1823— 1826 годах — весь Запад от Англии до Италии), Чаадаев предпринял
острейшее сопоставление двух цивилизаций, которое вызвало негодование людей
"патриотического" склада и восхищение тех, кого несколько позднее назвали
"западниками". Но обе реакции на чаадаевскую статью были, в сущности,
всецело ложными.
Возражая "патриотам", Чаадаев писал в следующем, 1837 году, что
появившаяся годом ранее "статья, так странно задевшая наше национальное
тщеславие, должна была служить введением" — введением в большой труд,
"который остался неоконченным... Без сомнения, была нетерпеливость в ее
(статьи.— В. К.) выражениях, резкость в мыслях, но чувство, которым
проникнут весь отрывок, нисколько не враждебно Отечеству"[11].
Однако это "пояснение" было опубликовано лишь в 1913 году (впрочем, и
тогда почти никто в него не вдумывался), и "введение явилось по сути дела
единственным источником общепринятых пред- ставлений о чаадаевской
историософии России... В результате многие "патриоты" проклинали и
проклинают доныне этого гениального философского сподвижника Пушкина, а
"антипатриоты", с точки зрения которых единственно возможный путь для
России — превращение ее страну западного типа (пусть даже "второсортную"),
считают Чаадаев своим славнейшим предшественником.
Между тем еще в 1835 году (то есть еще до опубликования "злополучной"
— это определение самого мыслителя — "вводной" статьи) Чаадаев с полной
определенностью писал (слова эти, увы, были опубликованы в России опять-
таки только в 1913 году и также остаются неосмысленными): "...Мы не
Запад... Россия... не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов
Европы... И не говорите, что мы молоды, что мы отстали от других народов,
что мы нагоним их (именно такое представление лежит в основе заведомо
утопического российского западничества! —В. К.). Нет, мы столь же мало
представляем собой XVI или XV век Европы, сколь и XIX век. Возьмите любую
эпоху в история западных народов, сравните ее с тем, что представляем мы в
1835 году по Р. X., и вы увидите, что у нас другое начало цивилизации, чем
у этих народов... Поэтому нам незачем бежать за другими; нам следует
откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в
истине. Тогда мы пойдем вперед..." (т. 2, с. 96, 98).
Позднее, в 1846 году, Чаадаев вновь обратился к этой историософской
теме. И — как это ни неожиданно для всех, поверивших в "западничество"
мыслителя! — сказал в письме к французскому публицисту Адольфу де Сиркуру о
засилье "чужеземных идей" как о тяжкoм препятствии, которое необходимо
преодолеть для плодотворного развития России. Он констатировал:
"Эта податливость чужим внушениям, эта готовность подчиняться идеям,
навязанным извне... является... существенной чертой нашего нрава",— и тут
же призывал: "этого не надо ни стыдиться, ни отрицать: надо стараться
уяснить себе это наше свойство... путем непредубежденного и искреннего
уразумения нашей истории". И далее совсем уж парадоксальный с точки зрения
"западников" ход рассуждения. Принято считать, что "традиционный" дефицит
свободы слова в России мешал прежде всего воспринимать "прогрессивные" идеи
Запада. Чаадаев же, сам испытавший тяжкое давление российского
"деспотизма", писал о как раз прямо противоположном прискорбном результате:
"Можно ли ожидать, что при таком... социальном развитии, где с самого
начала все направлено к порабощению личности и мысли, народный ум сумел
свергнуть иго вашей (напомню: Чаадаев обращается к европейцу Сиркуру.— В.
К.) культуры, вашего просвещения и авторитета? Это немыслимо. Час нашего
освобождения, стало быть, еще далек... Мы будем истинно свободны от влияния
чужеземных идей лишь с того дня, когда вполне уразумеем пройденный нами
путь..." (т. 2, с. 188,191, 192).
Чаадаев глубоко сознавал, что Россия, в отличие от стран Запада,
держава идеократическая ("великий народ,— писал Чаадаев,— образовавшийся
всецело под влиянием религии Христа"; что же касается номократии, то есть
законовластия, Чаадаев недвусмысленно утверждал: "Идея законности, идея
права для русского народа — бессмыслица"— притом последнее слово выделено
им самим) и евразийская (чаадаевская мысль такова: "стихии азиатские и
европейские переработаются в оригинальную Русскую цивилизацию").
Впрочем, историософское содержание сочинений Чаадаева очень богато и
сложно; его анализ требует отдельного разговора. Здесь же я преследовал
только одну цель: показать, насколько ложны господствующие представления об
этом основоположнике новейшей (XIX—XX вв.) русской философской культуры.
Нельзя, впрочем, не сказать еще о том, что Чаадаев — в отличие и от
западников, и от славянофилов — стремился понять Россию не как нечто,
говоря попросту, "худшее" или, напротив, "лучшее" по сравнению с Западом,
но именно как самостоятельную цивилизацию, в которой есть и свое зло, и
свое добро, своя ложь и своя истина. Он ни в коей мере не закрывал глаза на
самые прискорбные "последствия" и российской идеократии, и российского
евразийства, но он же написал в 1837 году: "...у меня есть глубокое
убеждение, что мы призваны... завершить большую часть идей, возникших в
старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают
человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой
природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим
тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и
человеческого общества" (т. 1, с. 534).
Всего лишь через полвека наиболее проницательные западные наблюдатели
в сущности именно так оценили великие свершения русской литературы
(неразрывно связанные с наиболее глубокими исканиями русской мысли). И тут,
вполне естественно, встает вопрос: если идеократическая и евразийская
Россия была столь несовершенна в сравнении со странами Запада, каким
образом она смогла создать духовные ценности всемирного значения? Ведь
давно общепризнанно, что величайшие эпохи в истории культуры — это
классическая Греция, западноевропейское Возрождение и русский XIX век.
В этом отношении весьма показателен трактат современного представителя
еврейско-иудаистской историософии,— американского раввина Макса Даймонта
"Евреи, Бог и история" (I960). Россия вообще изображена здесь, надо прямо
сказать, в крайне негативном свете. Хотя бы один характерный иронический
тезис: "Пять Романовых правили Россией в 19 веке. Они ухитрились
приостановить в России развитие просвещения и благополучно вернуть страну в
лоно феодального деспотизма" и т. д. Именно поэтому, резюмирует Даймонд,
"когда пять белых армий вторглись в советскую Россию, чтобы восстановить
власть царя (едва ли цель белых армий была таковой.— В. К), евреи вступили
в Красную армию, созданную Львом Троцким".
Однако в этом же трактате читаем: "За пять тысяч лет своего
cyществования мировая литература знала всего четыре великие литературные
эпохи. Первой была эпоха книг пророков в библейские дни (это вполне
понятно, а далее — две эпохи, названные выше— В. К.)... Наконец, четвертой
была эпоха русского психологического (едва ли уместное "ограничение".— В.
К.) романа 19 века. Всего за пятьдесят лет Пушкин, Гоголь, Тургенев,
Достоевский и Толстой создали одну из величайших литератур мира"[12] (и это
— несмотря на приостановку "развития просвещения" и "феодальный
деспотизм"...).
Необходимо только уточнить, что для человека, действительно изучившего
историю России и ее культуры, не подлежит никакому сомнению, что русская
литература XIX столетия-- естественный плод тысячелетнего развития, и
ствол, на котором пышно разрослась в прошлом веке поразившая весь мир
крона, существовал уже в X—XI веках, когда были созданы русский богатырский
эпос, "Слово о законе и Благодати" митрополита Илариона, "Сказание о святых
Борисе и Глебе". В этих творениях уже ясно воплотились те основные духовные
начала, которые имели решающее значение для творчества Пушкина и Гоголя,
Достоевского и Толстого (а также, конечно, для философского творчества
Чаадаева, Константина Леонтьева и других).
Итак, принципиально "незападный" путь России не лишил ее воз- можности
воздвигнуть одну из трех (или четырех) высочайших вершин литературы.
Впрочем, прагматически мыслящие люди могут возразить, что литература — это
все же "только" слово, а держава должна меряться и делом, или, говоря
торжественнее, деяниями.
Странно, но многие склонны — особенно в последние годы — забывать или,
вернее, не помнить, что за тысячу двести лет существования Руси-России было
три попытки трех народов — монголов, французов и немцев -- завоевать и
подчинить себе остальной мир, и — этого все же никак не оспорить — все три
мощнейших армады завоевателей были остановлены именно в России...
На Западе —да и у нас (особенно сегодня) — есть, правда, охотники
оспаривать эти факты: монголы, мол, сами вдруг решили не идти дальше Руси,
французов погубили непривычные им северные морозы (хотя беспорядочное
бегство наполеоновской армии началось сразу после ее поражения под
Малоярославцем, 14/26 октября, когда, как точно известно, температура не
опускалась ниже 5 градусов тепла, и, даже позднее, 1 ноября, Наполеон
заметил: "Осень в России такая же, как в Фонтенбло"[13]), а немцы-де
проиграли войну из-за налетов англоамериканской авиации на их города... Но
все это, конечно, несерьезно, хотя вместе с тем нельзя не сказать, что
исход трагических эпопей XIII, начала XIX и середины XX вв. не так легко
понять, и то и дело заходит речь об иррациональном "русском чуде". В самом
последнем своем стихотворении Пушкин так сказал о 1812 годе:
...Русь обняла кичливого врага, И заревом московским озарились Его
полкам готовые снега.
Это вроде бы неуместное "обняла" еще более, пожалуй, подходит для
характеристики отношений Руси к полчищам Батыя и его преемников. Все три
беспримерные армады, стремившиеся завоевать мир (других в этом тысячелетии
и не было), утратили свою мощь именно в "русских объятиях"... Естественно
вспомнить и строки Александра Блока:
...хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах...
Итак, первостепенная, выдерживающая сравнение с чем угодно роль России
во всемирно-историческом бытии и сознании выявляется с полной
неопровержимостью на двух самых разных "полюсах" — от грандиозного деяния
русского народного тела — конечно же, не бездуховного — до высочайшего
духовного творчества в русском слове (многие плоды этого творчества давно
нашли свое инобытие на всех языках мира),— хотя мировое значение России,
разумеется, не исчерпывается этими двумя аспектами.
Поэтому любая самая резкая "критика" (безусловно, имеющая свою
обоснованность) идеократической и евразийской природы Руси-России никак не
может поколебать высшего (сопоставимого, повторю, с чем угодно в мире)
значения ее цивилизации и культуры.
Правда, и "критика" России действительно имеет веские основания; это с
очевидностью выявляется, например, в своего рода уникальной,
беспрецедентной уязвимости русского государства. Так, в начале XVII и в
начале XX века оно рушилось прямо-таки подобно карточному домику,— что было
обусловлено, как явствует из непреложных фактов, именно его
идеократичностью, а также его многоэтническим евразийством.
В. В. Розанов констатировал в 1917 году с характерной своей "удалью"
(речь шла о Февральском перевороте): "Русь слиняла в два дня. Самое большое
— в три. Даже "Новое время" (эта "черносотенная" газета выходила до 26
октября.— В. К.) нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь... Не
осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска... Что же осталось-
то? Странным образом — буквально ничего"[14].
И тогда же Розанов вопрошал: "Как же это мы просмотрели всю Россию и
развалили всю Россию, делая точь-в-точь с нею то же самое, что с нею
сделали поляки когда-то в Смутное время, в 1613-й год!..."
Василий Васильевич был не вполне точен, говоря о Смутном времени;
поляки пришли в страну с уже рухнувшим государством. Но он всецело прав в
своем беспощадном диагнозе: русская государственность во всех своих
сторонах и гранях перестала существовать в 1917 году прямо-таки мгновенно,
ибо для ее краха достаточно было решительно дискредитировать властвующую
идею (те же "православие, самодержавие, народность"...).
В начале XVII века властвующая идея как бы исчезла, потому что
пресеклась — в силу поочередной смерти всех трех сыновей скончавшегося в
1584 году Ивана Грозного — воплощавшая ее в себе (для того времени это было
своего рода необходимостью) династия Рюриковичей. Могут сказать, что
пресечение династии "наложилось" на имевший место в стране глубокий
социальный кризис. Однако подобные кризисы бывали ведь и в другие времена
(и раньше, и позже), но наличие воплощающего (буквально — в своей
"царственной плоти") идею Божьего помазанника препятствовало полному краху
государства.
Для понимания идеократической сущности России многое дает
сопоставление судьбы большевиков и их противников, возглавивших Белую
армию. Последние — при всех возможных оговорках — ставили своей задачей
создать в России номократическое государство западного типа (характернейшей
чертой программы Белой армии было так называемое "непредрешенство",
подразумевающее не какую-либо государственную идею, а "законное" решение
"законно" избранного Учредительного собрания). И это заранее обрекало на
поражение врагов большевизма, для которого, напротив, власть — в полном
соответствии с тысячелетней судьбой России (хотя большевики явно и не
помышляли о таком соответствии) — была властью идеи (пусть и совершенно
иной, чем ранее), идеократией. И в высшей степени закономерно, что
дискредитация этой новой идеи к 1991 году опять-таки привела к мгновенному
краху...
Короче говоря, идеократическое государство — заведомо "рискованная"
вещь. И это так или иначе выявляется вовсе не только в периоды острейших
кризисов. Все помнят и часто твердят тютчевскую строку:
В Россию можно только верить.
Строка эта нередко воспринимается как некая сугубо "оригинальная"
постановка вопроса. Но, между прочим, на Западе почти в одно время с
появлением тютчевского стихотворения было опубликовано следующее
многозначительное рассуждение:
Заключение.
Россия "является единственным в истории примером огромной империи,
само могущество которой, даже после достижения мировых успехов, всегда
скорее принималось на веру (выделено мною.— В. К.), чем признавалось
фактом. С начала XVIII столетия и до наших дней (писано в 1857 году.— В.
К.) ни один из авторов, собирался ли он провозносить или хулить Россию, не
считал возможным обойтись без того, чтобы сначала доказать само ее
существование"[15].
Это рассуждение принадлежит Карлу Марксу, но следует иметь в виду, что
в своем отношении к России он предстает чаще всего, в сущности, не как
марксист, а как западный идеолог вообще,— весьма проницательный, но
характерно тенденциозный (Маркс, например, говорит там же, что "чарам,
исходящим от России, сопутствует скептическое отношение к ней, которое...
издевается над самим ее величием как над театральной позой, принятой, чтобы
поразить и обмануть зрителей"; о принципиальном "актерстве" русских
рассуждал еще до Маркса известный маркиз де Кюстин).
Утверждение, согласно которому Россия — не "факт", а только объект
"веры", может показаться чисто риторическим вывертом (ведь перед нами как-
никак шестая часть планеты, миллионы людей и т. п.!). И все же в этом есть
глубокая правда, ибо при крахе идеи мгновенно как бы превращаются в ничто
вся мощь и все богатство громадной страны и, помимо прочего, распадается на
куски ее евразийская многоэтничность... И ощущение, что Россия держится на
идее, порождает то ее переживание, которое схвачено знаменитой тютчевской
строкой.
Едва ли можно усомниться в том, что именно идеократическая и
евразийская суть России определяла ее беспрецедентные крахи и падения;
однако не стоит сомневаться и в том, что именно эта суть выражалась в ее
великих победах и взлетах, в ее, по словам отнюдь не благоволившего России
Маркса, "мировых успехах".
Маркс, между прочим, более всего нападал на Россию, даже прямо
проклинал ее за ее взаимоотношения с монголами,— взаимоотношения, которые,
согласно его — в общем, верной — мысли именно и определили ее очередной
"подъем" в XV веке. К этой теме мы теперь и переходим.
Список использованной литературы.
Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности. / "Новый мир", 1988, №
7.
-----------------------
[1] Тихомиров М.Н. Русская культура X--XVIII вв.-- М., 1968, с. 131.
[2] Заборов М.А. Крестоносцы на Востоке. -- М., 1980, с. 250--252.
[3] Из произведений патриарха Фотия. -- В кн.: Материалы по истории СССР.
Вып. 1. -- М., 1985, с. 267--270.
[4] Гегель. Сочинения. Том VIII. -- М., 1935, с. 323, 318 (далее -- по
этому же изданию).
[5] Гердер Иоганн Готфрид. Идеи к философии истории человечества. -- М.,
1977, с. 499 (далее -- по этому же изданию).
[6] Тойнби А. Дж. Постижение истории. -- М., 1991, с. 317 (далее -- по
этому же изданию).
[7] Цит. Изд., с. 499.
[8] Петрарка Франческо. Лирика. Автобиографическая проза. -- М., 1989, с.
322.
[9] Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности. / "Новый мир",
1988, № 7, с. 214.
[10] Леонтьев Константин. Записки отшельника.-М., 1992, с.29,32, 33.
[11] Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. -- М.,
1991, т. 1, с. 533 (далее -- по этому же изданию).
[12] Даймонт М. Евреи, бог и история. -- М., 1994, с. 392, 398, 443.
[13] Коленкур Арман де.Поход Наполеона в Россию. - М., 1943, с. 220.
[14] Коленкур Арман де.Поход Наполеона в Россию. - М., 1943, с. 220.
[15] Розанов В.В. О себе и жизни своей. - М., 1990, с. 579.
|
