А. С. Пушкин в творчестве Марины Цветаевой
А. С. Пушкин в творчестве Марины Цветаевой
МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ
НОВОСИБИРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
КАФЕДРА ФИЛОЛОГИИ
РЕФЕРАТ
А. С. Пушкин в творчестве Марины Цветаевой
РАБОТУ ВЫПОЛНИЛ: студентка 2 курса, группы Ф – 31,
Титовская Юлия
РАБОТУ ПРОВЕРИЛ: канд. филол. наук, доцент
Чурляева Т. Н.
НОВОСИБИРСК
2004
ПЛАН РАБОТЫ
1. ВВЕДЕНИЕ
2. ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ
2.1 «Стихи к Пушкину». Вызов отрицанием.
2. «Мой Пушкин». А. С. Пушкин глазами и сердцем ребёнка.
3. «Наталья Гончарова». «Тайна белой жены».
4. «Пушкин и Пугачёв». Правда искусства.
5. Параллельность судеб?
3. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
А. С. Пушкин занимает совершенно особое место в истории мировой культуры.
А. С. Пушкина по мироощущению нередко характеризовали как человека,
близкого людям эпохи Возрождения. Но А. С. Пушкин не был ни универсальным
гением, совмещающим в себе учёного и художника, подобного Леонардо да
Винчи, ни создателем гротескных, гиперболизированных образов, подобных
Гаргантюа и Пантагрюэлю Рабле или Дон Кихоту Сервантеса. Часто его
сравнивают с Рафаэлем или Моцартом. Но и эти сравнения условны: А. С.
Пушкин чужд наивности и идеальности Рафаэля, равно как и той беззаботной и
жизнерадостной стихии игры, свойственной музыке Моцарта. Из числа
современников А. С. Пушкина поэзия его, быть может, более родственна поэзии
Гёте, но не Гёте – представителя «Бури и натиска», а Гёте – лирика, автора
«Свидания и разлуки», «Прометея».
Литература о А. С. Пушкине, - поистине уникальное явление. Ни одному
писателю за всю историю русской литературы не было посвящено такое огромное
количество художественных произведений и литературно – критических работ.
Русская литература не имеет примера аналогичного по глобальности образа
художника, рецептивное поле которого было бы столь широко, что каждая эпоха
открывала бы его творчество заново.
Причин такого внимания к личности и творчеству А. С. Пушкина достаточно
много: это и необычайная притягательность яркой индивидуальности А. С.
Пушкина, и трагическая судьба, и, конечно же, его прекрасное творческое
наследие, без которого история русской литературы была бы совершенно иной.
Его реальная жизнь обросла мифологическими подробностями, а имя А. С.
Пушкина превратилось в символ.
Влияние А. С. Пушкина на умы и души было всегда столь сильно, что ни один
период русской литературы не прошёл без дискуссий о нём, о его творчестве.
«А. С. Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не
останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но
продолжающим развиваться в сознании общества. Каждая эпоха произносит о
них своё суждение, и как бы ни верно поняла она их, но всегда оставит
следующей за ней эпохе сказать что – нибудь новое и более верное, и ни одна
и никогда не выскажет всего…». Эти чрезвычайно глубокие и точные слова В.
Г. Белинского характеризуют все периоды развития литературы и науки об А.
С. Пушкине.
Своё слово о великом поэте произнесли и литераторы «серебряного века».
Конец ХIX – начало XX вв. – яркий период литературной пушкинианы. В это
время написаны блестящие очерки о Пушкине Д.С. Мережковского, В. С.
Соловьёва, В. В. Розанова и удивительного образа «мой А. С. Пушкин» в
творчестве В. Я. Брюсова, М. И. Цветаевой, В. В. Маяковского, А. А.
Блока, И. Северянина. На рубеже столетий А. С. Пушкин становится неким
эстетическим и нравственным эталоном, с которым всё сопоставляется и в
сравнении с которым всё познаётся.
«А. С. Пушкин рано стал «вечным спутником» русской литературы. Но с
течением времени в общественном сознании, в поэтической традиции, в быту
живой А. С. Пушкин постепенно окаменевал и бронзовел, превращаясь в
«памятник А. С. Пушкину», воздвигнутый в назидание и острастку тем, кто
осмеливался переступать в искусстве норму. Политические реакционеры,
либеральные краснобаи, упрямые староверы, — кто только не пытался сделать
из А. С. Пушкина строгую гувернантку при дурно воспитанной молодой
литературе. А. С. Пушкиным стали пугать и запугивать, а для этого нужно
было раньше всего пригладить, дистиллировать, выхолостить самого А. С.
Пушкина, перекрестить его в благочестивого охранителя старозаветных
традиций, который видел смысл своей жизни и своего труда не в том, чтобы
восславить свободу в жестокий век, но всего лишь «был полезен» прелестью
стихов, как сказано было в фальсифицированной Жуковским надписи на
Опекушинском монументе»[1].
«Тайна» А. С. Пушкина волновала М. И. Цветаеву ничуть не меньше других
представителей литературы. Но именно М. И. Цветаева первой заговорила о
том, что загадка А. С. Пушкина не столько эстетическая, литературная,
сколько этическая. Во взгляде Марины Цветаевой на жизнь творчество А. С.
Пушкина многие современники видели некий вызов сложившемуся представлению о
поэте.
Данная работа посвящена рассмотрению проблемы специфичности отношения к
Пушкину Марины Цветаевой, выявлению возможных причин, повлиявших на
формирование нетрадиционного видения личности и творчества А. С. Пушкина.
Актуальность нашей работы обусловлена отсутствием единого
представления, единого взгляда на личность и творчество А. С. Пушкина
среди представителей литературы, каждая литературная эпоха выдвигала своего
Пушкина.
Новизна исследования заключается в анализе образа А. С. Пушкина и его
творчества как концептуального построения Марины Цветаевой, субъективный
взгляд которой сформировал новую эстетическую реальность пушкинского мира.
Основной целью работы является рассмотрение широчайшего спектра
эстетических реакций Марины Цветаевой на личность и творчество А. С.
Пушкина. Для достижения этой цели необходимо решение следующих задач:
1) Определение основных факторов, повлиявших на формирование образа А. С.
Пушкина в сознании Цветаевой;
2) Разработка образа А. С. Пушкина Цветаевой, основанная на материале
очерка «Мой Пушкин», цикла «Стихи к А. С. Пушкину».
3) Рассмотрение проблемы специфичности отношения к А. С. Пушкину
Цветаевой, отличие её взгляда от общих тенденций в восприятии А. С.
Пушкина писателями конца XIX – начала XX вв.
Научно – практическая значимость работы заключается в возможности
использования её результатов как материала для семинаров и лекций по
русской литературе конца XIX – начала XX вв.
Работа состоит из введения, пяти глав и заключения. Библиографический
указатель включает 24 наименования. Общий объём работы – 35 страниц.
«Стихи к Пушкину»
Вызов отрицанием.
Вся его наука -
Мощь. Светло - гляжу:
Пушкинскую руку
Жму, а не лижу
Биография и творчество Марины Цветаевой тесно взаимодействуют друг с
другом. Жизнь Марины Цветаевой, отчасти бессознательно – как судьба, данная
свыше, отчасти осознанно – как судьба творящего Поэта, развивалась как бы
по законам литературного произведения, где «причудливое переплетение
мотивов опровергает плоский сюжет были»[2].
Жажда жизни в поэзии Марины Цветаевой менее всего напоминает условный
литературный приём, желание противопоставить свой голос всё усиливающейся
теме смерти, тления, распада, характерной для массовой декадентской поэзии
начала века. «Нет, здесь подлинное поэтическое ощущение. Оно рождает
энергетический сгусток, сжигающий прошлое и будущее ради торжества данного
мгновения»[3]. В одно из таких мгновений Марина Цветаева понимает своё
равенство с А. С. Пушкиным, понимаемое не как равенство таланта или
читательского признания, но как равенство интенсивности экстатического
переживания, уравновешивающее две величины при всех остальных различиях.
Осмысление судьбы русской поэзии и своего места в ней закономерно приводит
Цветаеву к теме А. С. Пушкина. Советская критика назойливо подчёркивала
реализм и общедоступность наследия писателя, эмиграция выдвигает своего А.
С. Пушкина – государственника и русофила.
В такой ситуации А. С. Пушкин, созданный Мариной Цветаевой, противостоял
обоим лагерям.
В отношении Цветаевой к А. С. Пушкину, в её понимании А. С. Пушкина, в
безграничной любви к поэту самое важное – это твердая убеждённость в том,
что влияние А. С. Пушкина должно быть только освободительным. Причина этого
– сама духовная свобода А. С. Пушкина. В его поэзии, его личности М. И.
Цветаева видит освобождающее начало, стихию свободы. Нельзя не считаться с
её убеждением: поэт – дитя стихии, а стихия – всегда бунт, восстание против
слежавшегося, окаменелого, пережившего себя.
Когда Марина Цветаева писала об А. С. Пушкине, она твёрдой рукой стирала с
него «хрестоматийный глянец». По-настоящему, в полный голос, Марина
Цветаева сказала о своем А. С. Пушкине в замечательном стихотворном цикле,
который был опубликован в эмигрантском парижском журнале «Современные
записки» в юбилейном «пушкинском» 1937 году. Стихи, составившие этот цикл,
были написаны в 1931 году, но в связи с юбилеем, как видно, дописывались —
об этом свидетельствуют строчки:
К Пушкинскому юбилею
Тоже речь произнесём…
Нельзя не учитывать особых обстоятельств, при которых были написаны «Стихи
к Пушкину» - атмосферы юбилея, устроенного А. С. Пушкину белой эмиграцией.
Именно белоэмигрантская литература с большим рвением стремилась к тому,
чтобы превратить А. С. Пушкина в икону, трактовала его как «идеального
поэта» в духе понятий, против которых так яростно восстала в своих стихах
Марина Цветаева: А. С. Пушкин – монумент, мавзолей, гувернёр, лексикон,
мера, грань, золотая середина.
Цикл Цветаевой «Стихи к А. С. Пушкину» наполнен явными и скрытыми
реминисценциями из самых различных литературных произведений – и из текстов
XIX века, и из текстов современников Цветаевой.
Стихотоворение «Бич жандармов, Бог студентов", по – видимому, отсылает
нас к стихотворению Вяземского «Русский Бог»(1828). На него указывают
особенности лексики, метрики, строфики. Для Вяземского характерно особое
строение первой строки во второй и пятой строфах:
«Бог метелей, бог ухабов,
Бог голодных, бог холодных…»
Аналогично у Марины Цветаевой:
«Бич жандармов, бог студентов…,
Критик – ноя, нытик – вторя…»
(тоже первые строки строф).
Строфика различается. У Вяземского – одинаковые 4 –х строчные строфы АбАб,
У Цветаевой – чередование 4 – строчных и 2 – строчных строф: АбАб + ВВ.
Эта строфика нужна для наращивания смыслов, прочитанных в стихотворении
Вяземского.
В стихотворении Вяземского черты «русского бога» даются перечислением.
Полемичность стихотворения ясна даже без учёта его первоначального
контекста. Стихотворение Цветаевой также построено на перечислении
признаков. Перечисление – явный спор с критиками:
«Пушкин – в роли лексикона…
Пушкин – в роли гувернёра… -
Пушкин – в роли русопята…
Пушкин – в роли гробокопа?»
Отсылка к Вяземскому – отсылка к тексту классика, союзника. С помощью
Вяземского развенчивается фальшивое представление об А. С. Пушкине как о
«золотой середине».
«Опасные стихи… Они внутренно революционны, внутренно мятежные, с вызовом
каждой строки…Они мой, поэта единоличный вызов – лицемерам тогда и
теперь», - писала Марина Цветаева в письме Анне Тесковой 26 января 1937
года. Весь цикл пронизан полемичным переосмыслением различных точек зрения.
«В этом цикле максимальное использование стереотипа приводит к отрицанию
стереотипа»[4].
Предельное отрицание стереотипов происходит в издевательских вопросах,
которые венчают двустишия. Сама строфика стихотворения полемична: ритм
текста постоянно выходит за пределы собственной схемы:
Томики, поставив в шкафчик –
Посмешаете ж его,
Беженство своё смешавши
С белым бешенством его!
Белокровье мозга, морга
Синь – с оскалом негра, горло
Кажущим…
В этом случае строфа не заканчивается вопросом, за пределы строфы выходит
А. С. Пушкин уже не отрицательно определённый – «не русопят», «не гувернёр»
- но определённо положительно: хохочущий негр.
В «Стихах к Пушкину» поэт отвергается как застывший, мёртвый образец
«меры», «золотой середины». Он – живой, замечательный автор. В третьем
стихотворении цикла «Станок» А. С. Пушкин утверждается как равный
собеседник:
… Пушкинскую руку
Жму, а не лижу…
Вольному – под стопки?
Мне в котле чудес
Сем – открытой скобки
Ведающий – вес,
Мнящейся описки –
Смысл, короче – всё.
Ибо нету сыска
Пуще, чем родство!
Стихотворение «Бич жандармов, Бог студентов» опровергает образ А. С.
Пушкина как «русского бога». Если А. С. Пушкина воспринимать как «русского
бога», то образ его становится знаком вневременной «золотой середины»,
застывает, становится вершиной. Но А. С. Пушкин не общерусский, не бог, а
живой человек. Будучи живым человеком, он не может быть критерием меры.
А. С. Пушкин в стихотворениях цикла — самый вольный из вольных, бешеный
бунтарь, который весь, целиком—из меры, из границ (у него не «чувство
меры», а «чувство моря») — и потому «всех живучей и живее»:
«Уши лопнули от вопля:
«Перед Пушкиным во фрунт!»
А куда девали пекло
Губ – куда девали бунт?
Пушкинский? уст окаянство?
Пушкин – в меру Пушкиньянца!»
«Отношение Цветаевой к Пушкину — кровно заинтересованное и совершенно
свободное, как к единомышленнику, товарищу по «мастерской». Ей ведомы и
понятны все тайны ремесла Пушкина — каждая его скобка, каждая описка; она
знает цену каждой его остроты, каждого слова»[5]. «Литературные аристархи,
арбитры художественного вкуса из среды белоэмигрантских писателей в крайне
запальчивом тоне упрекали Цветаеву в нарочитой сложности, затрудненности ее
стихотворной речи, видели в ее якобы «косноязычии» вопиющее нарушение
узаконенных норм классической, «пушкинской» ясности и гармонии»[6].
Подобного рода упреки нисколько Цветаеву не смущали. Она отвечала «
пушкиньянцам», не скупясь на оценки («То-то к пушкинским избушкам лепитесь,
что сами — хлам!»), и брала А. С. Пушкина себе в союзники:
Пушкиным не бейте!
Ибо бью вас – им!
В «Стихах к Пушкину» речь идёт о поэтическом творчестве, а не о нравах и
состоянии общества. К поэтическому творчеству критерии внешней логичности
неприемлемы.
«По мне, в стихах всё должно быть некстати, не так, как у людей», - писала
А. А. Ахматова в 1940 году в цикле «Тайны ремесла». Надо учитывать и
собственное бунтарство Цветаевой, её представления о месте поэта в
обществе. Поэт – изгой, он неуместен по своей природе:
«В сём христианнейшем из миров
Поэты – жиды» («Поэма Конца», 1924)
Поэзия – есть бунт живого человека против косного порядка, застоя во имя
живого и меняющегося роста.
В цикле «Стихи к Пушкину» отношение Цветаевой к поэту напоминает отношение
Маяковского в 20 – е годы:
«Я люблю Вас
но живого
а не мумию
Навели
Хрестоматийный глянец
Вы
По – моему
При жизни
- думаю-
Тоже бушевали
Африканец!»
Однако М. И. Цветаева более революционна и менее пессимистична, чем
Маяковский в стихотворении «Юбилейное», где «я» - персонаж подсаживает
Пушкина обратно на пьедестал. У Марины Цветаевой А. С. Пушкин на пьедестал
не возвращается. У Марины Цветаевой скрытого обожествления А. С. Пушкина
нет. Превращение поэта в идола приводит к застою, к ориентации на прошлое,
к фальсификации Пушкина.
Отношение к России в «Стихах к А. С. Пушкину» полемично:
«… Беженство свой смешавши
С белым бешенством его!»
«… Поскакал бы, Всадник Медный,
Он со всех копыт назад»
Бешенство А. С. Пушкина - белое, оно соотносимо с белым движением.
Эмигрантские «пушкиньянцы» - «беженцы», они сдались без боя, не только
физически, став эмигрантами, но и метафизически, сдавшись диктату «золотой
середины», подведя А. С. Пушкина пол свою меру.
Отождествление А. С. Пушкина с Медным всадником парадоксально, но оно
развивается в следующем стихотворении цикла – «Пётр и Пушкин». Пётр, в
отличие от Александра I и Николая I, отпустил бы А. С. Пушкина за границу,
«на побывку в свою африканскую дичь!».
Пётр – также непредсказуемый бунтарь, ценящий талант ненавидящий «робость
мужскую». За что и убил сына «сробевшего». Его истинный сын – Ганнибал,
истинный правнук – А. С. Пушкин. В образе Петра – сыноубийцы и А. С.
Пушкина – Медного всадника акцентируются непредсказуемость, властность,
свобода, готовность пересечь границы.
В «Стихах к Пушкину» были развиты такие темы, как разговор поэта с другим
поэтом на равных, исключительность, опасность положения любого поэта во все
времена.
«С тех пор… как Пушкина на моих глазах (в детстве) - на картине Наумова –
убили…я поделила мир на поэта и всех, и выбрала – поэта, в подзащитные
выбрала – поэта; защищать поэта – от всех; как бы эти все ни одевались и ни
назывались. Пушкин был негр…(…Какой поэт из бывших и сущих - не негр, и
какого поэта – не убили?»[7].
«Мой Пушкин»
А. С. Пушкин «глазами и сердцем ребёнка»
Причины нетрадиционного видения Цветаевой А. С. Пушкина – в самобытном
характере личности Марины Цветаевой, в особенностях её мирочувствия. Не
думать над объектом, будь то человек или другая реалия, а чувствовать его,
не осязать, а внимать и принимать в себя, поглощать душой, утоляя
эмоциональную жажду. Отсюда, возможно, и особый надрыв, «безмерная»
эмоциональность. То, чего не было у А. С. Пушкина, с которым в данной
ситуации сравнивается Марина Цветаева.
Не реальность, а нереальность является обычно у Марины Цветаевой поводом к
творчеству. Белкина М. И. заметила, что в отношении Марины Цветаевой этот
закон работал непреложно: «Главное в жизни М. И. Цветаевой было творчество,
стихи, но стихи рождались от столкновения её с людьми, а людей этих и
отношения с ними она творила, как стихи, за что жизнь ей жестоко
мстила…»[8]. Эта «месть жизни» была, вероятно, следствием того, что Марина
Цветаева предпочитала творчество любви. Она отказывалась принимать людей
такими, какими они представали перед ней, но творила их «по своему образу и
подобию», более того – она, разочаровавшись, неистово презирала своё
«творение».
«Тайна» А. С. Пушкина волновала Марину Цветаеву ничуть не меньше
Достоевского и его последователей. Многих нравственных вопросов касается
Марина Цветаева, трактуя их в соответствии со своим личным опытом, своими
взглядами на судьбу А. С. Пушкина. Её волнуют вопросы обусловленности
судьбы какими – то скрытыми причинами, поэтому в очерке «Мой Пушкин»
Марина Цветаева осуществляет вскрытие подтекста некоторых произведений
поэта, вскрывает слои художественных смыслов. В очерке об А. С. Пушкине
Марина Цветаева опирается на действительность своего собственного
жизненного опыта.
Метод анализа Марины Цветаевой можно назвать интуитивным постижением.
Марина Цветаева утверждала, что высшей ценностью и достоверностью в
искусстве является «опыт личной судьбы», «кровная истина». От этой
«кровной истины» недалеко и до кровного родства, о чём Марина Цветаева и
«проговаривается» в очерке «Мой Пушкин»: «С пушкинской дуэли во мне
началась сестра». Так в творчестве Марины Цветаевой можно обнаружить
«скрытые претензии» едва ли не на кровное родство с А. С. Пушкиным, на
происхождение от одного предка. Естественно, что эти «претензии» казались
современникам необоснованными, «незаконными». В довершение всего свою
работу Марина Цветаева назвала «Мой Пушкин». «Мой» в этом названии явно
превалировало и многим современникам показалось вызывающим. «Мой Пушкин»
был воспринят как претензия на единоличное владение и претензия на
единственно – верное толкование. Наблюдается некоторое несоответствие
заглавия и жанра работы. «Мой Пушкин» - автобиографическое эссе. В заглавии
– А. С. Пушкин, в содержании – собственная биография автора. Валерий Брюсов
много раньше Марины Цветаевой назвал одну из своих работ «Мой Пушкин», эта
работа дала название целой книге статей об А. С. Пушкине, изданной уже
после смерти Валерия Брюсова. Но в статьях Валерия Брюсова речь и шла об
А. С. Пушкине, как было заявлено в заглавии, о его произведениях с
привлечением лишь малой доли автобиографизма. У Валерия Брюсова
преобладающим моментом становится всё же «повествование» об А. С.
Пушкине, а не о себе. «Мой Пушкин» Марины Цветаевой, напротив, настолько её
личный, неотторжимый от её судьбы, начиная с детских впечатлений и кончая
очерком.
Метод чтения А. С. Пушкина Мариной Цветаевой можно обозначить как вынесение
содержания за пределы реальной видимости, за пределы контекста
произведения. «Золотое чувство меры» - это, по мнению Цветаевой, только
видимость, за которой прячется настоящее – стихийное – «Я» поэта.
Очевидно, это жестокое противостояние Цветаевой попытке канонизировать
поэта, защита его стихийности, «несрединности» являлась защитой
собственного идейно – художественного мира.
Чтобы проникнуть в глубинные пласты творчества А. С. Пушкина, Марина
Цветаева должна была чувствовать в себе психологическое родство с поэтом,
опираться даже не на логику жизненного опыта, а уповать на самые
сокровенные мотивы каждого жеста поэта. Из «котла чудес творчества А. С.
Пушкина она вылавливает то, чего другие по каким – либо причинам не
замечают»[9].
Неповторимое прочтение А. С. Пушкина «глазами и сердцем ребёнка», когда
«взрослая» Марина Цветаева скрывается в подтексте, - характерная черта
очерка «Мой Пушкин». Замысел «Моего Пушкина» ясно очерчен в письме к П.
Балакшину: «Мне, например, страшно хочется написать о Пушкине — Мой Пушкин
— дошкольный, хрестоматийный, тайком читанный, — юношеский — мой Пушкин —
через всю жизнь»[10].
В произведении «Мой Пушкин» Марина Цветаева придает большое значение
своей детской встрече с сыном А. С. Пушкина Александром, когда он пришел с
визитом в «трехпрудный дом» ее родителей. В рассказе об этом событии она
передает свое детское восприятие, когда Марина Цветаева «еще не знала, что
Пушкин — Пушкин» и отождествляла его с памятником в Москве, для нее он был
«Памятник - Пушкина». Из этого следовало, что в дом ее родителей «в гости
приходил сын Памятник- Пушкина». Но скоро и неопределенная принадлежность
сына стерлась: сын Памятник - Пушкина превратился в сам Памятник - Пушкина.
«К нам в гости приходил сам Памятник - Пушкина»[11].
В «Моем Пушкине» зрелая Марина Цветаева вписывает себя и в действительно
увековеченную историей биографию отца русской поэзии, и в жизнь
обыкновенного смертного — его сына. Этот визит «двойного памятника его [А.
С. Пушкина] славы и его крови», «живого памятника», представляется
Цветаевой «целую жизнь спустя» не более и не менее как посещением ее
собственного Командора до того, как она узнала о А. С. Пушкине и о Дон
Жуане. Она пишет: «Так у меня, до Пушкина, до Дон Жуана, был свой
Командор». Обладание собственным Командором определяет место Цветаевой в
том родовом сообществе русских поэтов, которое она сама создала. Ее
Командор делает ее сопоставимой с Дон Жуаном.
Кто же такой А. С. Пушкин? В «Моем Пушкине» он имеет множество имен и
определений «уводимый — Пушкин» после роковой дуэли; «Пушкин — поэт»;
«Пушкин был мой первый поэт и первый поэт России»; «Пушкин — негр» (а
«какой поэт из бывших и сущих не негр?»); « Пушкин — Памятник - Пушкина»;
«Пушкин — Пушкин»; «Пушкин — символ»; «Пушкин есть факт, опрокидывающий
теорию». И то, что некоторые из этих определений А. С. Пушкина
противоречат друг другу, только подчеркивает Пушкинское величие, указывая
на его всеобъемлющую, божественную природу. Кто, кроме бога, может быть и
смертным человеком, и божеством; умершим и живым; фактом и символом; всегда
оставаться самим собой, даже когда он «другой».
На фоне настойчивого повторения Цветаевой имени А. С. Пушкина парадоксом
выглядит тот факт, что с самого начала «Моего Пушкина» она использует его
как прикрытие для изложения своей личной, окутанной загадочностью истории:
«Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей —
"Jane Eyre" — Тайна красной комнаты. В красной комнате был тайный шкаф».
Здесь мы имеем дело с классическим приемом — увлечь читателя, заинтриговать
его, поскольку Марина Цветаева медлит и откладывает рассказ о «тайне
красной комнаты». Потом, спустя несколько страниц, она добирается и до ее
пред-предыстории, которая заключается во взаимоотношениях маленькой Муси с
«Памятник- Пушкиным», «черным человеком выше всех и чернее всех — с
наклоненной головой и шляпой в руке». «Памятник - Пушкина» дает ей много
«первых уроков» — уроки числа, масштаба, материала, иерархии, мысли и —
главное — предоставляет «наглядное подтверждение всего ее последующего
опыта: из тысячи фигурок, даже одна на другую поставленных, не сделаешь А.
С. Пушкина».
Когда Марина Цветаева, наконец, подходит к раскрытию тайны красной комнаты,
она увеличивает масштабы этой тайны, включив в нее весь райский мир своего
детства: «Но что же тайна красной комнаты? Ах, весь дом был тайный, весь
дом был — тайна! Запретный шкаф. Запретный плод. Этот плод — том, огромный
сине-лиловый том с золотой надписью вкось — Собрание сочинений А. С.
Пушкина».
А. С. Пушкин Марины Цветаевой был тайным, потому что он ее «заразил
любовью. Словом — любовь», а именно — трагической любовью Татьяны и
Онегина. Их любовь пробудила в ней тайное желание, которое она скрывала от
матери, не догадывавшейся, что она «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и
Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в
любовь». Цветаева продолжает: «И ни одной своей вещи я потом не писала, не
влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко больше), не в них двух, а
в их любовь»[12].
Цветаева так и пронесла через всю жизнь, с детства и до зрелости, образ
своего А. С. Пушкина, который соответствовал большинству требований,
предъявляемых ею к правдивому, бессмертному русскому поэту.
«Наталья Гончарова»
«Тайна белой жены»
Важная сторона жизни А. С. Пушкина, которая не входила в состав детского
Пушкина Марины Цветаевой — это его отношения с Натальей Гончаровой. Марина
Цветаева рассматривает любовь к ней А. С. Пушкина в очерке 1929 года
«Наталья Гончарова». Это действительно целое исследование, «тайна белой
жены», или тайна жены-«пробела».
Марина Цветаева начинает с утверждения о существовании трех Пушкиных и
задается вопросом, за которого из трех вышла замуж Гончарова. «Есть три
Пушкина: Пушкин — очами любящих (друзей, женщин, стихолюбов, студенчества),
Пушкин — очами любопытствующих (всех тех, последнюю сплетню о нем ловивших
едва ли не жаднее, чем его стих), Пушкин — очами судящих (государь,
полиция, Булгарин, иксы, игреки — посмертные отзывы) и, наконец, Пушкин —
очами будущего — нас». М. И. Цветаева убеждена в том, что Гончарова вышла
замуж «во всяком случае, не за первого и тем самым уже не за последнего...
Может быть, за второго — Пушкина сплетен — и — как ни жестоко сказать —
вернее всего, за Пушкина очами суда, Двора».
Сочетание Гончарова — Пушкин Марина Цветаева считает абсолютнейшим
контрастом: пробел, нуль — и Пушкин. Только тот факт, что Гончарова была
«просто — красавица», а А. С. Пушкин - «просто — гений», может объяснить
его непостижимое тяготение к жене: «тяга гения — переполненности — к
пустому месту» Он хотел нуль, ибо сам был — всё» Марина Цветаева заключает:
«Есть пары — тоже, но разрозненные, почти разорванные. Зигфрид, не узнавший
Брунгильды, Пенфезилея, не узнавшая Ахилла, где рок в недоразумении, хотя
бы роковом. Пары — все же. А есть роковые — пары, с осужденностью изнутри,
без надежды ни на сем свете, ни на том. Пушкин — Гончарова».
Итак, роковой брак с Гончаровой приравнивает А. С. Пушкина к мифо-
героическим персонажам, и он становится, в интерпретации Цветаевой, для
русской культуры тем, кем для Германии был Зигфрид и для древней Греции
Ахилл. При этом любопытно, что Гончарова, вопреки логике такого
сопоставления, вовсе не попадает в обойму этой странной компании
полубожественных дев-воительниц — Брунгильды, Пенфесилеи. Если какая-то
женщина и была Амазонкой Пушкина, то это сама Марина Цветаева. А Гончарова
скорее получила одно из самых презренных мест в мифологии Марины Цветаевой:
она всего лишь «невинная, бессловесная — Елена — кукла, орудие судьбы».
Хотя Марина Цветаева явно дает понять, что ее Пушкин, в отличие от
Гончаровой, — это Пушкин «очами любящих», тем не менее, восприятие всех
трех Пушкиных охвачено и проявлено в ее творчестве. Ибо она и писатель, и
«любопытствующий», и читатель Пушкина. «Те, которые смотрят на Пушкина
«очами любящих», видят его пишущим; те, которые смотрят на него «очами
любопытствующих», видят его странности, для них он чужой и другой. А те,
которые видят его «очами судящих», пытаются читать его, бессмертного,
обычными смертными глазами. Именно триединая природа Пушкина дает
возможность творческой близости с ним для русского гениального поэта-
женщины, и Марины Цветаева обретает некую идентификацию с Пушкиным — в
этих неизменных, вечно длящихся процессах: писать, быть Другим (чужаком) и
быть (неверно) понятым читателями»[13].
«Пушкин и Пугачев»
Правда искусства
Существует совсем не много произведений, в которых так убедительно, с таким
тонким пониманием было бы сказано о народности А. С. Пушкина. А тот факт,
что говорит это большой русский поэт, во много раз повышает цену
сказанного.
Очерк «Пушкин и Пугачев» Марина Цветаева написала уже на исходе своего
эмигрантского полубытия, когда прошли долгие годы тяжких заблуждений,
непоправимых ошибок, мучительных сомнений, слишком поздних прозрений.
Поэтому, конечно, не случайно, а, напротив, в высокой степени
знаменательно, что в дни Пушкинского юбилея Марина Цветаева, минуя все
остальные возможные и даже притягательные для нее темы, связанные с
Пушкиным, обращается к теме народного революционного движения, к образу
народного вожака — Пугачева. В самом выборе такой темы чувствуется вызов
юбилейному благонравию и тому пиетету, с которым белая эмиграция относилась
к повергнутой славе бывшей России, её павших властителей. Ненависть, с
которой говорила Марина Цветаева о «певцоубийце» Николае, презрение, с
которым отзывалась она о «белорыбице» Екатерине, не могли не смущать
белоэмигрантскую элиту как совершенно неуместная в юбилейной обстановке
выходка.
Для самой Марины Цветаевой «историческая» тема, конечно, приобрела особый,
остросовременный смысл. У Пушкина в «Капитанской дочке» Марина Цветаева
нашла такое разрешение темы, которое отвечало уже не только ее душевному
настрою, но и ее раздумьям о своей человеческой и писательской судьбе.
В очерке «Мой Пушкин» Марина Цветаева, рассказывая, как еще в раннем
детстве страстно полюбила Пушкинского Пугачева, обронила такое признание:
«Все дело было в том, что я от природы любила волка, а не ягненка» (в
известной сказочной ситуации). Такова уж была ее природа: любить наперекор.
И далее: «Сказав «волк», я назвала Вожатого. Назвав Вожатого — я назвала
Пугачева: волка, на этот раз ягненка пощадившего, волка, в темный лес
ягненка поволокшего — любить. Но о себе и Вожатом, о Пушкине и Пугачеве
скажу отдельно, потому что Вожатый заведет нас далёко, может быть, еще
дальше, чем подпоручика Гринева, в самые дебри добра и зла, в то место
дебрей, где они неразрывно скручены и, скрутясь, образуют живую жизнь»[14].
Речь идет здесь о главном и основном — о понимании живой жизни с ее добром
и злом. Добро воплощено в Пугачеве. Не в Гриневе, который по-барски
снисходительно и небрежно наградил Вожатого заячьим тулупчиком, а в этом
«недобром», «лихом» человеке, «страх-человеке» с черными веселыми глазами,
который про тулупчик не забыл.
Пугачев щедро расплатился с Гриневым за тулупчик: даровал ему жизнь. Но, по
Цветаевой, этого мало: Пугачев уже не хочет расставаться с Гриневым,
обещает его «поставить фельдмаршалом», устраивает его любовные дела — и все
это потому, что он просто полюбил прямодушного подпоручика. Так среди моря
крови, пролитой беспощадным бунтом, торжествует бескорыстное человеческое
добро.
В «Капитанской дочке» Марина Цветаева любит одного Пугачева. Все
остальное в повести оставляет ее равнодушной — и комендант с Василисой
Егоровной, и Маша, да, в общем, и сам Гринев. Зато огневым Пугачевым она не
устает любоваться — и его самокатной речью, и его глазами, и его бородой.
Это «живой мужик», и это «самый неодолимый из романтических героев». Но
больше всего привлекательно и дорого Цветаевой в Пугачеве его бескорыстие и
великодушие, чистота его сердечного влечения к Гриневу. «Гринев Пугачеву
нужен ни для чего: для души» — вот что делает Пугачева самым живым, самым
правдивым и самым романтическим героем.
В этой связи Марина Цветаева касается большого вопроса — о правде факта и
правде искусства. Почему Пушкин сначала, в «Истории Пугачева», изобразил
великого бунтаря «зверем», воплощением злодейства, а в написанной позже
повести — великодушным героем? Как историк он знал все «низкие истины» о
пугачевском восстании, но как поэт, как художник — про них забыл, отмел их
и оставил главное: человеческое величие Пугачева, его душевную щедрость,
«черные глаза и зарево».
Ответ Цветаевой не полон, но многозначителен. А. С. Пушкин поступил так
потому, что истинное искусство ни прославления зла, ни любования злом не
терпит, потому что поэзия — высший критерий правды и правоты, потому что
настоящее «знание поэта о предмете» достигается лишь одним путем — через
«очистительную работу поэзии».
А. С. Пушкин в «Капитанской дочке» поднял Пугачева на «высокий помост»
народного предания. Изобразив Пугачева великодушным героем, он поступил не
только как поэт, но и «как народ»: «он правду факта— исправил... дал нам
другого Пугачева, своего Пугачева, народного Пугачева». Марина Цветаева
зорко разглядела, как уже не Гринев, а сам А. С. Пушкин подпал под чару
Пугачева, как он влюбился в Вожатого. Так в очерке «А. С. Пушкин и Пугачёв»
на первый план выдвигается тема народной правды, помогающей поэту прямее,
пристальнее вглядеться в живую жизнь.
«Снова и снова возвращается Цветаева к самому Пушкину—к его личности,
характеру, судьбе, трагедии, гибели. Естественно возникает неотразимое
сопоставление: «Самозванец — врага — за правду — отпустил. Самодержец —
поэта — за правду — приковал». Пушкин становится олицетворением
стреноженной свободы»[15].
Очерки Цветаевой замечательны глубоким проникновением в самую суть
Пушкинского творчества, в «тайны» его художественного мышления. Так писать
об искусстве, о поэзии может только художник, поэт. Меньше всего это похоже
на «беллетристику», но это художественно в самой высокой степени.
В прозе Цветаевой воплощен особый тип речи. Речь очень лирична, а главное —
совершенно свободна, естественна, непреднамеренна. В ней нет и следа
беллетристической гладкости и красивости. Больше всего она напоминает
взволнованный и потому несколько сбивчивый спор или «разговор про себя»,
когда человеку не до оглядки на строгие правила школьной грамматики. В
самой негладкости этой быстрой, захлебывающейся речи с ее постоянными
запинаниями, синтаксическими вольностями, намеками и подразумеваниями
таится та особая прелесть живого языка.
И вместе с тем несвязная, казалось бы, речь Марины Цветаевой на редкость
точна, афористически сжата, полна иронии и сарказма, играет всеми оттенками
смысловых значений слова. Несколько резких, молниеносных штрихов — и готов
убийственный портрет Екатерины: «На огневом фоне Пугачева — пожаров,
грабежей, метелей, кибиток, пиров — эта, в чепце и душегрейке, на скамейке,
между всяких мостиков и листиков, представлялась мне огромной белой рыбой,
белорыбицей. И даже несоленой».
Самая разительная черта словесного стиля Цветаевой — нерасторжимое единство
мысли и речи. Сама сбивчивость и затрудненность ее прозы — от богатства
мысли, спрессованной в тугой комок, и от интенсивности ее выражения.
Стихия поэтического дышит в пушкинских очерках Марины Цветаевой. В них она
такой же своеобычный и уверенный мастер, слова, каким была в стихах, такой
же вдохновенный, поэт со всей присущей ей безмерностью чувств — огненным
восторгом и бурным негодованием, всегда страстными и нередко пристрастными
суждениями. Именно накал непосредственного чувства и энергия его словесного
выражения делают эти очерки прозой поэта.
Параллельность судеб?
Сходство отдельных моментов биографии у людей далеко друг от друга
отстоящих эпох всегда поверхностно, однако в литературоведении довольно
часто встречаются подобное сопоставление (и действительное совпадение). Об
этом замечательно сказал Михаил Эпштейн в статье «После карнавала, или
Вечный Венечка», посвящённой творчеству Венедикта Ерофеева. «Русская
литература изобилует мифами…Почти все наши мифы, от Пушкина до Высоцкого, -
о людях, «что ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы»… Наряду с
Пушкиным мы имеем ещё и миф о Пушкине; то пушкинское, что не воплотилось в
самом Пушкине, живёт теперь и вне самого Пушкина. Оно не свершилось в одной
биографии, зато свершится во всей последующей русской культуре».
Повторение «пушкинской ситуации» с различными «вариантами» усматривается в
биографии Марины Цветаевой. Прослеживается необыкновенная, непрерывная
преемственность психологического плана, погружение в одинаковую среду,
вынесение одинаковых свойств из этой среды, своеобразная перекличка
ощущений.
В судьбе Марины Цветаевой налицо стечение как – будто случайных
обстоятельств, «параллельность некоторых моментов». Возможно, сходные
эпизоды из жизни двух поэтов помогут дополнительно прояснить мотивы
интереса Марины Цветаевой к А. С. Пушкину.
Во многих «документальных повестях» и романов об А. С. Пушкине мы
встречаемся с описанием сцены тайного посещения юношей Пушкиным кабинета
отца с целью прочтения «запретных» книг. В очерке Марины Цветаевой «Мой
Пушкин» эта сцена оказывается спроецированной автором на собственную
биографию.
Ю. М. Лотман в своей книге о А. С. Пушкине замечает, что в юности поэт «был
глубоко не уверен в себе. Это вызывало браваду, молодчество, стремление
первенствовать. Дома его считали увальнем – он начал выше всего ставить
физическую ловкость, силу…». Марина Цветаева вспоминает, что именно
памятник Пушкину вызвал в ней честолюбивое желание первенствовать,
несмотря на то, что «я большая и толстая», как говорила она себе, свыкшись,
вероятно, с общим мнением своих домашних и сравнивая себя с другими.
Потребность в чувстве привязанности у Пушкина была исключительно сильна,
по мнению Ю. М. Лотмана. «Это наложило отпечаток на отношения Пушкина с
людьми старше его по возрасту. С одной стороны, он в любую минуту был готов
взбунтоваться против авторитета, покровительство и снисходительность
старших были ему невыносимы. С другой, он тянулся к ним, жаждал их
внимания, признание с их стороны было ему необходимо».
В характеристике Ю. М. Лотмана многое совпадает с мироощущением молодой
Марины Цветаевой: и стремление к дружбе со старшими, и бунт против
авторитета, и потребность в признании. Очень вероятно, что культ дружбы,
присутствующей и в жизни, и в творчестве Марины Цветаевой, был впервые
воспринят ею через личность А. С. Пушкина.
Тот факт, что Марины Цветаева, в отличие от А. С. Пушкина, любила
вспоминать своё детство и много о нём писала, как раз подчёркивает, сколь
велика была её «потребность в компенсации», душевных связей ей всегда было
недостаточно.
Обнаружение детальных совпадений в характере и поведении двух поэтов, А. С.
Пушкина и Марины Цветаевой, помогает понять мотивы субъективизма Марины
Цветаевой в оценках личности Пушкина. Марине Цветаевой, пережившей
подобные мучительные сомнения и недовольство собой, было легче понять и
характер А. С. Пушкина, ведь черту и особенности характера, приобретённые в
детстве и юности, улетучиваются не бесследно, когда приходит зрелость.
Отсюда, может быть, и её тонкий психологизм в работах о Пушкине.
Предположения и выводы в очерках «Пушкин и Пугачев» и «Наталья Гончарова»
покоятся на интуитивно – созерцательном основании, не предполагающем
«объективных оценок, а претендующем на глубинно – психологический анализ,
который неизбежно субъективен.
Последовательно, от произведения к произведению Марина Цветаева ведёт
процесс оправдания себя через поэта. В 1931 году в очерке «Мой Пушкин» она
назовёт любимого поэта негром – «моё белое убожество» рядом с «чёрным
божеством». А в 1933 году она уже ставит себя вровень с Пушкиным, именуя и
себя негром. Вероятно, в понимании Марины Цветаевой негр – это тот, кто
выделяется из толпы, кто доставляет всем неудобство своей непохожестью и
чувствует его сам, страдает от своего «негрства». Называя А. С. Пушкина
негром, Марина Цветаева указывает на его внутреннюю обособленность,
замкнутость – при всей внешней живости и уживчивости характера.
В своих работах об А. С. Пушкине Марина Цветаева не проявляет интереса к
детским и юношеским годам поэта. Это можно объяснить тем, что она уважала
чувства поэта, зная, что он сам не облил своего детства. Её всё здесь было
понятно, всё знакомо, вряд ли хотелось вновь анализировать собственные же
комплексы. С другой стороны, вспоминая всё лучшее и доброе, вспоминая с
любовью и терпимостью свои детские огорчения, она могла попытаться смягчить
и оправдать факт отрицания Пушкиным своего детства. Она призывает его в
своё детство («Мой Пушкин»), словно пытаясь согреть своим детским
восхищённо – влюблённым взглядом. А он, в свою очередь заменяет ей и брата,
и собеседника, и компаньона в детских играх.
При всей случайности и ненавязчивости совпадений нельзя, тем не менее,
отрицать вероятность сознательного «моделирования» Мариной Цветаевой своей
биографии по принципу поэтического канона – Байрон, Пушкин, Лермонтов были
для неё наилучшими образцами для жизни.
Именно особенность мирочувствия Марины Цветаевой, отличающая её от
Пушкина, - эмоциональная экспрессивность – и сказалась на характере оценок
творческого и жизненного пути А. С. Пушкина.
Заключение
Образ А. С. Пушкина для писателей «серебряного века» стал символом России,
Родины. То же можно сказать и о Марине Цветаевой, в творчестве которой в
период эмиграции пушкиниана заняла особой место. Очерки «Мой Пушкин»,
«Пушкин и Пугачёв», «Наталья Гончарова», а также цикл замечательных «Стихов
к Пушкину» являются свидетельством особого интереса Марины Цветаевой к
личности и творчеству поэта. Марина Цветаева наполняет имя Пушкина особым
смыслом, своими эмоциональными ассоциациями, подчёркивая, что для неё А. С.
Пушкин – «творческое сочувствие». Марина Цветаева выделяет в образе поэта
«внутреннюю свободу» как главенствующую движущую силу, противопоставляющую
творца – толпе.
Свою близость, «родственность» А. С. Пушкину Марина Цветаева видит в
трагической противопоставленности обществу и понимании творчества как
служения:
Прадеду – товарка:
В той же мастерской!
Каждая помарка –
Как своей рукой.
Ядром концептуальных построений Марины Цветаевой о Пушкине являются очерк
«Мой Пушкин» и цикл «Стихи к Пушкину». Название очерка «Мой Пушкин» - это,
во – первых, акцент на личное, субъективное восприятие образа А. С.
Пушкина, во – вторых, противопоставление «брюсовскому» Пушкину, наконец,
противопоставление цитируемым автором словам Николая I: «Ты теперь не
прежний Пушкин, ты – мой Пушкин». Каждая мысль Марины Цветаевой об А. С.
Пушкине доказывает, что только у истинного ценителя прекрасного может быть
«свой» Пушкин.
Марина Цветаева создаёт свой миф о Пушкине и его жене. Образ Натальи
Гончаровой создаётся одной чертой: она была « красавица…, без корректива
ума, души, сердца и дара». Обаяние мифа настолько велико, а авторские
формулировки так эффектны («Он хотел нуль, ибо сам был всё»), что подчас
они заслоняют собой объективные факты. Марина Цветаева гибель Пушкина
трактует как убийство поэта чернью. Дантес, Гончарова, Николай – лишь
орудия рока.
Индивидуальный характер рецепции образа А. С. Пушкина проявляется и в
цветовой антитезе «чёрного» и «белого», на которой в значительной мере
построена пушкинистика Марины Цветаевой.
Анализируя очерк «Мой Пушкин» и цикл «Стихи к Пушкину», можно сделать
выводы о цветовой антиномии образов поэта и черни как символов добра и зла.
Но у Пушкина – «чёрные глаза», «памятник Пушкина» - чёрный, удел поэта –
«чёрная дума», «чёрная доля», «чёрные глаза». Всё внешнее – чёрное, по сути
же образ Пушкина – светлый. Чернь скрывается за белым: «белая голова»,
«белый снег». Но чернь творит «чёрное дело», и у неё «чёрная кровь». Жизнь
и гибель А. С. Пушкина приобретают сверхличное значение, становятся
символом судьбы русского поэта.
Причины нетрадиционного видения Цветаевой А. С. Пушкина – в самобытном
характере личности Марины Цветаевой, в особенностях её мирочувствия. Не
думать над объектом, будь то человек или другая реалия, а чувствовать его,
не осязать, а внимать и принимать в себя, поглощать душой, утоляя
эмоциональную жажду. Обнаружение детальных совпадений в характере и
поведении двух поэтов, А. С. Пушкина и Марины Цветаевой, помогает понять
мотивы субъективизма Марины Цветаевой в оценках личности Пушкина.
Образ А. С. Пушкина представляет собой культурный феномен, не имеющий
аналогов в русской литературе. Образ поэта предстаёт в русской литературе
«собранным» из отдельных черт, особо дорогих каждому автору, как из
разноцветных камешков складывается мозаика. Поэтому проблема привнесения
писателями в построения о Пушкине собственной философии и субъективности
личного восприятия, занимает не последнее место в литературной пушкиниане.
Разные писатели идут каждый своей тропой к Пушкину и из многочисленных
«мой» Пушкин складывается «наш» Пушкин. Из разрозненного противоречия
возникает единое.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Белкина М. О. Скрещение судеб. - М.: Книга, 1988. - 528с.
2. Бонфельд М. Мощь и невесомость // Вопросы литературы. – 2003. - № 5 – С.
91 – 99.
3. Бургин Д. Л. Марина Цветаева и трансгрессивный эрос: Статьи.
Исследования./Пер. с англ. Сивак С./-Спб. : Инапресс, 2000.-238с.
4. Викулина Л. А., Мещерякова И. А. Творчество М. Цветаевой: проблемы
поэтики – М.: Эребус, 1998. – 93с.
5. Гаспаров М. Л. Марина Цветаева: от поэтики быта к поэтике слова //
Русская словесность. М.,1997.
6. Зинедуллина М. В. Пушкинский миф в конце ХХ века. – Челябинск, 2001. –
243с.
7. Зубова Л. В. Потенциальные свойства языка в поэтической речи М.
Цветаевой: Семантический аспект. - Л.: Изд – во ЛГУ, 1989. – 263с.
8. Зубова Л. В. Поэзия Цветаевой: Лингвистический аспект. - Л.; Изд – во
ЛГУ, 1989. – 263с.
9. Зубова Л. В. Наблюдения над языком цикла М. Цветаевой «Стихи к
Пушкину». – «Studia Russica Budapestinensia», 1995. – 250с.
10. Карпушкина Л. А. Образ Пушкина в русской литературе XIX – нач. ХХ
веков. Автореф.дис. на соиск. учён. степени канд. филолог. наук. - М.,
2000
11. Козлова Л. Н. Грозовое серебро: О Цветаевой М. И. – М.: Прометей: Союз
искусств «laterna Magica», 1994. – 175с.
12. Кукулин И. «Русский Бог» на rendez – vous (О цикле М. И. Цветаевой
«Стихи к Пушкину») // Вопросы литературы. – 1998. - № 5 – С. 122 – 137.
13. Марина Цветаева Собрание сочинений в 7 – ми томах. М., 1994 – 1995.
14. Маслова М. И. Мотив родства в тв – ве М. Цветаевой. – Орёл: Веш. Воды,
2001.-152с.
15. Мусатов В. В. Пушкинская традиция в русской поэзии I пол. XX века/ Рос.
гос. гуманит. ун – т. – М. : изд. центр РГТУ, 1998. – 438с.
16. Непомнящий В. С. Пушкин. Избранные работы 1960–х – 1990–х гг. – М.;
«Жизнь и мысль», 2001.
17. Орлов В. М. Сильная вещь – поэзия. - М., «Сов. писатель», 1981. 201с.
/Вст. ст. к кн. М. Цветаевой «Мой Пушкин». с. 4 – 18./
18. Поэтика русской литературы: /Пушкин. эпоха. Серебряный век./: Сб. науч.
ст./Кубан. гос. ун – т; отв. ред. Степанов Л. А. – Краснодар,1999.- 183с.
19. Пушкин и поэтический язык XX века: сб. ст, посвящ. 200 – летию со дня
рождения А. С. Пушкина/Рос. акад. наук. Ин – т рус. яз им. В. В.
Виноградова; /отв. ред. Фатеева Н. А./- М.: Наука, 1999 – 311 с.
20. Разумовская М. Марина Цветаева: миф и действительность. - М.; Изд –
во «Радуга», 1994. – 574с.
21. Руссова С. Из уцелевших осколков: об исследованиях жизни и творчества
М. Цветаевой // Вопросы литературы. – 2003. – № 5. – С. 317 - 329
22. Фридлендер Г. М. Пушкин. Достоевский. Серебряный век. - Спб. ;
«Наука», 1995.- 524 с.
23. Цветаева М. И. Мой Пушкин: /Сборник/ Марина Цветаева; /Вст. ст. В.
Орлова;/. – М.; «Сов. писатель», 1981. – 223с.
24. Цветаева М. И. В полемике с веком. – Новосибирск: «Наука», 1999. - 268
с.
-----------------------
[1] Орлов В.Н. «Сильная вещь - поэзия». - М., «Сов. писатель», 1981. /
Вст. ст. к кн. М. Цветаевой «Мой Пушкин». С.4 – 18.
[2] Маслова М. И. Мотив родства в творчестве М. Цветаевой. - Орёл: Веш.
Воды, 2001.-152с.
[3] Шатин Ю. В. В полемике с веком. - Новосибирск: Наука, 1991. 269с.
/Вст. ст. к кн. Марина Цветаева «В полемике с веком». С. 3 – 19./ .
[4] Зубова Л. В. Наблюдения над языком цикла М. И. Цветаевой «Стихи к А.
С. Пушкину». - «Studia Russica Budapestinensia», 1995. – 250с.
[5] Кукулин И. «Русский Бог» на rendez – vous (О цикле М. И. Цветаевой
«Стихи к А. С. Пушкину») // Вопросы литературы. – 1998. - № 5 – С. 122 –
137.
[6] Орлов В. Н. Сильная вещь – поэзия! - М., 1981. С. 5
[7] Цветаева М. И. Мой Пушкин. - М.: «Сов. писатель», 1981. – 223с.
[8] Белкина М. И. Скрещение судеб. - М.: Книга, 1988. – 528с.
[9] Маслова М. И. Мотив родства в творчестве Марины Цветаевой. - Орёл:
Веш. Воды, 2001. – 152с.
[10] Марина Цветаева Собрание сочинений в 7 – ми томах. Т. 6. Письма. -
М., 1994 – 1995.
[11] Цветаева М. И. Мой Пушкин. - М.; Сов. писатель, 1981. – 223с.
[12] Цветаева М. И. Мой Пушкин. - М.: Сов. писатель, 1981. – 223с.
[13] Бургин Д. Л. Марина Цветаева и трансгрессивный эрос: Статьи.
Исследования. – Спб.: Инопресс, 2000. – 238с.
[14] Цветаева М. И. Мой А. С. Пушкин. – М.: Сов. писатель, 1981. – 223с.
[15] Орлов В. М. Сильная вещь – поэзия. - М.: Сов. писатель, 1981. /Вст.
ст. к кн. М. Цветаевой «Мой А. С. Пушкин». С. 4 – 18./
|
