Житие как жанр древнерусской литературы
Житие как жанр древнерусской литературы
ВОЛГОГРАДСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ
ИСКУССТВ И КУЛЬТУРЫ
КАФЕДРА БИБЛИОТЕКОВЕДЕНИЯ И БИБЛИОГРАФИИ
Реферат по литературе
на тему:
«Житие как жанр древнерусской литературы»
Волгоград 2002
Введение
Каждый народ помнит и знает свою историю. В преданиях, легендах,
песнях сохранялись и передавались из поколения в поколение сведения и
воспоминания о прошлом.
Общий подъем Руси в XI веке, создание центров письменности,
грамотности, появление целой плеяды образованных людей своего времени в
княжеско-боярской, церковно-монастырской среде определили развитие
древнерусской литературы.
«Русской литературе без малого тысяча лет. Это одна из самых древних
литератур Европы. Она древнее, чем литературы французская, английская,
немецкая. Ее начало восходит ко второй половине X в. Из этого великого
тысячелетия более семисот лет принадлежит периоду, который принято называть
«древней русской литературой»
Древнерусскую литературу можно рассматривать как литературу одной темы
и одного сюжета. Этот сюжет — мировая история, и эта тема — смысл
человеческой жизни» - пишет Д. С. Лихачев.1
Древнерусская литература вплоть до XVII в. не знает или почти не знает
условных персонажей. Имена действующих лиц — исторические:
Борис и Глеб, Феодосии Печерский, Александр Невский, Дмитрий Донской,
Сергий Радонежский, Стефан Пермский...
Подобно тому как мы говорим об эпосе в народном творчестве, мы можем
говорить и об эпосе древнерусской литературы. Эпос — это не простая сумма
былин и исторических песен. Былины сюжетно взаимосвязаны. Они рисуют нам
целую эпическую эпоху в жизни русского народа. Эпоха и фантастична, но
вместе с тем и исторична. Эта эпоха — время княжения Владимира Красное
Солнышко. Сюда переносится действие многих сюжетов, которые, очевидно,
существовали и раньше, а в некоторых случаях возникли позже. Другое
эпическое время — время независимости Новгорода. Исторические песни рисуют
нам если не единую эпоху, то, во всяком случае, единое течение событий: XVI
и XVII вв. по преимуществу.
Древняя русская литература —эпос, рассказывающий историю вселенной и
историю Руси.
Ни одно из произведений Древней Руси — переводное или оригинальное —
не стоит обособленно. Все они дополняют друг друга в создаваемой ими
картине мира. Каждый рассказ — законченное целое, и вместе с тем он связан
с другими. Это только одна из глав истории мира.
Произведения строились по «анфиладному принципу». Житие дополнялось с
течением веков службами святому, описанием его посмертных чудес. Оно могло
разрастаться дополнительными рассказами о святом. Несколько житий одного и
того же святого могли быть соединены в новое единое произведение.
Такая судьба не редка для литературных произведений Древней Руси:
многие из рассказов со временем начинают восприниматься как исторические,
как документы или повествования о русской истории.
Русские книжники выступают и в агиографическом жанре: в XI — начале XII
в. были написаны жития Антония Печерского (оно не сохранилось), Феодосия
Печерского, два варианта жития Бориса и Глеба. В этих житиях русские
авторы, несомненно знакомые с агиографическим каноном и с лучшими образцами
византийской агиографии, проявляют, как мы увидим далее, завидную
самостоятельность и обнаруживают высокое литературное мастерство.
Житие как жанр древнерусской литературы.
В XI — начале XII в. создаются первые русские жития: два жития Бориса и
Глеба, «Житие Феодосия Печерского», «Житие Антония Печерского» (до нового
времени не сохранившееся). Их написание было не только литературным фактом,
но и важным звеном в идеологической политике Русского государства.
В это время русские князья настойчиво добиваются у константинопольского
патриарха прав на канонизацию своих, русских святых, что существенно
повысило бы авторитет русской церкви. Создание жития являлось непременным
условием канонизации святого.
Мы рассмотрим здесь одно из житий Бориса и Глеба — «Чтение о житии и
о погублении» Бориса и Глеба и «Житие Феодосия Печерского». Оба жития
написаны Нестором. Сопоставление их особенно интересно, поскольку они
представляют два агиографических типа — жития-мартирия (рассказа о
мученической смерти святого) и монашеского жития, в котором повествуется о
всем жизненном пути праведника, его благочестии, аскетизме, творимых им
чудесах и т. д. Нестор, разумеется, учитывал требования византийского
агиографического канона. Не вызывает сомнения и то, что он знал переводные
византийские жития. Но при этом он проявил такую художественную
самостоятельность, такой незаурядный талант, что уже создание этих двух
шедевров делает его одним из выдающихся древнерусских писателей.
Особенности жанра жития первых русских святых.
«Чтение о Борисе и Глебе» открывается пространным введением, в
котором излагается вся история человеческого рода: сотворение Адама и Евы,
их грехопадение, обличается «идолопоклонство» людей, вспоминается, как учил
и был распят Христос, пришедший спасти род человеческий, как стали
проповедовать новое учение апостолы и восторжествовала новая вера. Лишь
Русь оставалась «в первой [прежней] прелести идольской [оставалась
языческой]». Владимир крестил Русь, и этот акт изображается как всеобщее
торжество и радость: радуются люди, спешащие принять христианство, и ни
один из них не противится и даже не «глаголет» «вопреки» воле князя,
радуется и сам Владимир, видя «теплую веру» новообращенных христиан. Такова
предыстория злодейского убийства Бориса и Глеба Святополком. Святополк
помышляет и действует по козням дьявола. «Историографическое»
введение в житие отвечает представлениям о единстве мирового исторического
процесса: события, происшедшие на Руси, лишь частный случай извечной борьбы
бога и дьявола, и каждой ситуации, каждому поступку Нестор подыскивает
аналогию, прообраз в прошлой истории. Поэтому решение Владимира крестить
Русь приводит к сопоставлению его с Евстафием Плакидой (византийским
святым, о житии которого речь шла выше) на том основании, что Владимиру,
как «древле Плакиде», бог «спону (в данном случае — болезнь) некаку
наведе», после чего князь решил креститься. Владимир сопоставляется и с
Константином Великим, которого христианская историография почитала как
императора, провозгласившего христианство государственной религией
Византии. Бориса Нестор сравнивает с библейским Иосифом, пострадавшим из-за
зависти братьев, и т. д.
Об особенностях жанра жития можно судить, сравнив его с летописью.
Характеры персонажей традиционны. В летописи ничего не говорится о
детстве и юности Бориса и Глеба. Нестор же, согласно требованиям
агиографического канона, повествует, как еще отроком Борис постоянно читал
«жития и мучения святых» и мечтал сподобиться такой же мученической
кончины.
Летопись не упоминает о браке Бориса. У Нестора же присутствует
традиционный мотив — будущий святой стремится избежать брака и женится лишь
по настоянию отца: «не похоти ради телесныя», а «закона ради цесарьскаго и
послушания отца».
Далее сюжеты жития и летописи совпадают. Но как отличаются оба
памятника в трактовке событий! В летописи рассказывается, что Владимир
посылает Бориса со своими воинами против печенегов, в «Чтении» говорится
отвлеченно о неких «ратных» (то есть врагах, противнике), в летописи Борис
возвращается в Киев, так как не «обрел» (не встретил) вражеское войско, в
«Чтении» враги обращаются в бегство, так как не решаются «стати против
блаженного».
В летописи проглядывают живые человеческие отношения: Святополк
привлекает киевлян на свою сторону тем, что раздает им дары («именье»), их
берут неохотно, так как в войске Бориса находятся те же киевляне («братья
их») и — как это совершенно естественно в реальных условиях того времени —
киевляне опасаются братоубийственной войны: Святополк может поднять киевлян
против их родичей, ушедших в поход с Борисом. Наконец, вспомним характер
посулов Святополка («к огню придам ти») или переговоры его с
«вышегородскими боярами». Все эти эпизоды в летописном рассказе выглядят
очень жизненно, в «Чтении» они совершенно отсутствуют. В этом проявляется
диктуемая каноном литературного этикета тенденция к абстрагированности.
Агиограф стремится избежать конкретности, живого диалога, имен
(вспомним — в летописи упоминаются река Альта, Вышгород, Путша, — видимо,
старейшина вышгородцев и т. д.) и даже живых интонаций в диалогах и
монологах.
Когда описывается убийство Бориса, а затем и Глеба, то обреченные
князья только молятся, причем молятся ритуально: либо цитируя псалмы, либо
— вопреки какому бы то ни было жизненному правдоподобию — торопят убийц
«скончать свое дело».
На примере «Чтения» мы можем судить о характерных чертах
агиографического канона — это холодная рассудочность, осознанная
отрешенность от конкретных фактов, имен, реалий, театральность и
искусственная патетика драматических эпизодов, наличие (и не избежное
формальное конструирование) таких элементов жития святого, о каких у
агиографа не было ни малейших сведений: пример тому — описание детских лет
Бориса и Глеба в «Чтении».
Помимо жития, написанного Нестором, известно и анонимное житие тех же
святых — «Сказание и страсть и похвала Бориса и Глеба».
Представляется весьма убедительной позиция тех исследователей,
которые видят в анонимном «Сказании о Борисе и Глебе» памятник, созданный
после «Чтения»; по их мнению, автор «Сказания» пытается преодолеть
схематичность и условность традиционного жития, наполнить его живыми
подробностями, черпая их, в частности, из первоначальной житийной версии,
которая дошла до нас в составе летописи. Эмоциональность в «Сказании»
тоньше и искреннее, при всей условности ситуации: Борис и Глеб и здесь
безропотно отдают себя в руки убийц и здесь успевают долго молиться,
буквально в тот момент, когда над ними уже занесен меч убийцы, и т. д., но
при этом реплики их согреты какой-то икренней теплотой и кажутся более
естественными. Анализируя «Сказание», известный исследователь
древнерусской литературы И. П. Еремин обратил внимание на такой штрих:
Глеб перед лицом убийц, «телом утерпая» (дрожа, слабея), просит о
пощаде. Просит, как просят дети: «Не дейте мене... Не дейте мене!» (здесь
«деяти» — трогать). Он не понимает, за что и почему должен умереть...
Беззащитная юность Глеба в своем роде очень изящна и трогательна. Это один
из самых «акварельных» образов древнерусской литературы». В «Чтении» тот же
Глеб никак не выражает своих эмоций — он размышляет (надеется на то, что
его отведут к брату и тот, увидев невиновность Глеба, «не погубит» его), он
молится, при этом довольно бесстрастно. Даже когда убийца «ят [взял]
святаго Глеба за честную главу», тот «молчаше, акы агня незлобиво, весь бо
ум имяще к богу и возрев на небо моляшеся». Однако это отнюдь не
свидетельство неспособности Нестора передавать живые чувства: в той же
сцене он описывает, например, переживания воинов и слуг Глеба. Когда князь
приказывает оставить его в ладье посреди реки, то воины «жаляще си по
святомь и часто озирающе, хотяще видети, что хощеть быти святому», а отроки
в его корабле при виде убийц «положьше весла, седяху сетующеся и плачющеся
по святем». Как видим, поведение их куда более естественно, и,
следовательно, бесстрастие, с которым Глеб готовится принять смерть, всего
лишь дань литературному этикету.
«Житие Феодосия Печерского»
После «Чтения о Борисе и Глебе» Нестор пишет «Житие Феодосия
Печерского» — инока, а затем игумена прославленного Киево-Печерского
монастыря. Это житие весьма отличается от рассмотренного выше большим
психологизмом характеров, обилием живых реалистических деталей,
правдоподобием и естественностью реплик и диалогов. Если в житиях Бориса и
Глеба (особенно в «Чтении») канон торжествует над жизненностью описываемых
ситуаций, то в «Житии Феодосия», напротив, чудеса и фантастические видения
описаны так наглядно и убедительно, что читатель как бы видит своими
глазами происходящее и не может не «поверить» ему.
Едва ли эти отличия только результат возросшего литературного
мастерства Нестора или следствие изменения его отношения к агиографическому
канону.
Причины здесь, вероятно, в другом. Во-первых, это жития разных типов.
Житие Бориса и Глеба — житие-мартирий, то есть рассказ о мученической
смерти святого; эта основная тема определяла и художественную структуру
такого жития, резкость противопоставления добра и зла, мученика и его
мучителей, диктовала особую напряженность и «плакатную» прямоту
кульминационной сцены убийства: она должна быть томительно долгой и до
предела нравоучительной. Поэтому в житиях-мартириях, как правило, подробно
описываются истязания мученика, a ero смерть происходит как бы в несколько
этапов, чтобы читатель подольше сопереживал герою. В то же время герой
обращается с пространными молитвами к богу, в которых раскрываются его
стойкость и покорность и обличается вся тяжесть преступления его убийц.
«Житие Феодосия Печерского» — типичное монашеское житие, рассказ о
благочестивом, кротком, трудолюбивом праведнике, вся жизнь которого —
непрерывный подвиг. В нем множество бытовых коллизий: сцен общения святого
с иноками, мирянами, князьями, грешниками; кроме того, в житиях этого типа
обязательным компонентом являются чудеса, которые творит святой, — а это
привносит в житие элемент сюжетной занимательности, требует от автора
немалого искусства, чтобы чудо было описано эффектно и правдоподобно.
Средневековые агиографы хорошо понимали, что эффект чуда особенно хорошо
достигается при сочетании сугубо реалистических бытовых подробностей с
описанием действия потусторонних сил — явлений ангелов, пакостей, чинимых
бесами, видений и т. д.
Композиция «Жития» традиционна: есть и пространное вступление, и
рассказ о детстве святого. Но уже в этом повествовании о рождении, детских
и отроческих годах Феодосия происходит невольное столкновение традиционных
штампов и жизненной правды. Традиционно упоминание благочестия родителей
Феодосия, многозначительна сцена наречения имени младенцу: священник
нарекает его «Феодосием» (что значит «данный богу»), так как «сердечными
очами» предвидел, что тот «хощеть измлада богу датися». Традиционно
упоминание о том, как мальчик Феодосии «хожаше по вся дьни в цьркъвь божию»
и не подходил к играющим на улице сверстникам. Однако образ матери Феодосия
совершенно нетрадиционный, полный несомненной индивидуальности. Она была
физически сильной, с грубым мужским голосом; страстно любя сына, она тем не
менее никак не может примириться с тем, что он — отрок из весьма
состоятельной семьи — не помышляет унаследовать ее сел и «рабов», что он
ходит в ветхой одежде, наотрез отказываясь надеть «светлую» и чистую, и тем
наносит поношение семье, что проводит время в молитвах или за печением
просфор. Мать не останавливается ни перед чем, чтобы переломить
экзальтированную благочестивость сына (в этом и парадокс — родители
Феодосия представлены агиографом как благочестивые и богобоязненные люди!),
она жестоко избивает его, сажает на цепь, срывает с тела отрока вериги.
Когда Феодосию удается уйти в Киев в надежде постричься в одном из тамошних
монастырей, мать объявляет большое вознаграждение тому, кто укажет ей
местонахождение сына. Она обнаруживает его, наконец, в пещере, где он
подвизается вместе с Антонием и Никоном (из этого обиталища отшельников
вырастает впоследствии Киево-Печерский монастырь). И тут она прибегает к
хитрости: она требует у Антония показать ей сына, угрожая, что в противном
случае «погубит» себя «перед дверьми печеры». Но, увидев Феодосия, лицо
которого «изменилося от многого его труда и въздержания», женщина не может
больше гневаться: она, обняв сына, «плакашеся горько», умоляет его
вернуться домой и делать там, что захочет («по воли своей»). Феодосии
непреклонен, и по его настоянию мать постригается в одном из женских
монастырей. Однако мы понимаем, что это не столько результат убежденности в
правильности избранного им пути к богу, а скорее поступок отчаявшейся
женщины, понявшей, что, лишь став инокиней, она сможет хотя бы изредка
видеть сына.
Сложен и характер самого Феодосия. Он обладает всеми традиционными
добродетелями подвижника: кроток, трудолюбив, непреклонен в умерщвлении
плоти, исполнен милосердия, но когда в Киеве происходит между княжеская
распря (Святослав сгоняет с великокняжеского престола своего брата —
Изяслава Ярославича), Феодосии активно включается в сугубо мирскую
политическую борьбу и смело обличает Святослава.
Но самое замечательное в «Житии» —это описание монастырского быта и
особенно творимых Феодосием чудес. Именно здесь проявилась та «прелесть
простоты и вымысла» легенд о киевских чудотворцах, которой так восхищался
А. С. Пушкин1.
Вот одно из таких чудес, творимых Феодосием. К нему, тогда уже
игумену Киево-Печерского монастыря, приходит старший над пекарями и
сообщает, что не осталось муки и не из чего испечь братии хлебы. Феодосии
посылает пекаря: «Иди, съглядай в сусеце, еда како мало муки обрящеши в
нем...» Но пекарь помнит, что он подмел сусек и замел в угол небольшую
кучку отрубей — с три или четыре пригоршни, и поэтому убежденно отвечает
Феодосию:
«Истину ти вещаю, отьче, яко аз сам пометох сусек тот, и несть в немь
ничьсоже, разве мало отруб в угле единомь». Но Феодосии, напомнив о
всемогуществе бога и приведя аналогичный пример из Библии, посылает пекаря
вновь посмотреть, нет ли муки в сусеке. Тот отправляется в кладовую,
подходит к сусеку и видит, что сусек, прежде пустой, полон муки.
В этом эпизоде все художественно убедительно: и живость диалога, и
эффект чуда, усиленный именно благодаря умело найденным деталям: пекарь
помнит, что отрубей осталось три или четыре пригоршни, — это конкретно
зримый образ и столь же зримый образ наполненного мукой сусека: ее так
много, что она даже пересыпается через стенку на землю.
Очень живописен следующий эпизод. Феодосии задержался по каким-то
делам у князя и должен вернуться в монастырь. Князь приказывает, чтобы
Феодосия подвез в телеге некий отрок. Тот же, увидев монаха в «убогой
одежде» (Феодосии, и будучи игуменом, одевался настолько скромно, что не
знавшие его принимали за монастырского повара), дерзко обращается к нему:
«Чьрноризьче! Се бо ты по вься дьни пороздьнъ еси, аз же трудьн сый
[вот ты все дни бездельничаешь, а я тружусь]. Не могу на кони ехати. Но
сице сътвориве [сделаем так]: да аз ти лягу на возе, ты же могый на кони
ехати». Феодосии соглашается. Но по мере приближения к монастырю все чаще
встречаются люди, знающие Феодосия. Они почтительно кланяются ему, и отрок
понемногу начинает тревожиться: кто же этот всем известный монах, хотя и в
убогой одежде? Он совсем приходит в ужас, когда видит, с каким почетом
встречает Феодосия монастырская братия. Однако игумен не упрекает возницу и
даже велит его накормить и заплатить ему.
Не будем гадать, был ли такой случай с самим Феодосием. Несомненно
другое — Нестор мог и умел описывать подобные коллизии, это был писатель
большого таланта, и та условность, с которой мы встречаемся в произведениях
древнерусской литературы, не является следствием неумения или особого
средневекового мышления. Когда речь идет о самом понимании явлений
действительности, то следует говорить лишь об особом художественном
мышлении, то есть о представлениях, как следует изображать эту
действительность в памятниках определенных литературных жанров.
В течение последующих веков будут написаны многие десятки различных
житий — велеречивых и простыв примитивных и формальных или, напротив,
жизненных и искренних. О некоторых из них нам придется говорить в
дальнейшем. Нестор же был одним из первых русских агиографов, и традиции
его творчества найдут продолжение и развитие в сочинениях его
последователей.
Жанр житийной литературы в ХIV – ХVI веках.
Жанр житийной литературы получил широкое распространение в древнерусской
литературе. «Житие царевича Петра Ордынского, Ростовского (XIII век)»,
«Житие Прокопия Устюжского» (ХIV).
Епифаний Премудрый (умер в 1420 г.) вошел в историю литературы прежде всего
как автор двух обширных житий — «Жития Стефана Пермского» (епископа Перми,
крестившего коми и создавшего для них азбуку на родном языке), написанного
в конце XIV в., и «Жития Сергия Радонежского», созданного в 1417-1418 гг.
Основной принцип, из которого исходит в своем творчестве Епифаний
Премудрый, состоит в том, что агиограф, описывая житие святого, должен
всеми средствами показать исключительность своего героя, величие его
подвига, отрешенность его поступков от всего обыденного, земного. Отсюда и
стремление к эмоциональному, яркому, украшенному языку, отличающемуся от
обыденной речи. Жития Епифания переполнены цитатами из Священного писания,
ибо подвиг его героев должен найти аналогии в библейской истории. Для них
характерно демонстративное стремление автора заявить о своем творческом
бессилии, о тщетности своих попыток найти нужный словесный эквивалент
изображаемому высокому явлению. Но именно эта имитация и позволяет Епифанию
продемонстрировать все свое литературное мастерство, ошеломить читателя
бесконечным рядом эпитетов или синонимических метафор или, создав длинные
цепи однокоренных слов, заставить его вдуматься в стершийся смысл
обозначаемых ими понятий. Этот прием и получил название «плетения словес».
Иллюстрируя писательскую манеру Епифания Премудрого, исследователи
чаще всего обращаются к его «Житию Стефана Пермского», а в пределах этого
жития — к знаменитой похвале Стефану, в которой искусство «плетения словес»
(кстати, здесь оно именно так и названо) находит, пожалуй, наиболее яркое
выражение. Приведем фрагмент из этой похвалы, обратив внимание и на игру
словом «слово», и на ряды параллельных грамматических конструкций: «Да и аз
многогрешный и неразумный, последуя словеси похвалений твоих, слово плетущи
и слово плодящи, и словом почтити мнящи, и от словес похваление собирая, и
приобретая, и приплетая, паки глаголю: что тя нареку: вожа (вождя)
заблудившим, обретателя погибшим, наставника прелщеным, руководителя умом
ослепленым, чистителя оскверненым, взыскателя расточеным, стража ратным,
утешителя печальным, кормителя алчущим, подателя требующим...»
Епифаний нанизывает длинную гирлянду эпитетов, словно бы стремясь
полнее и точнее охарактеризовать святого. Однако точность эта отнюдь не
точность конкретности, а поиски метафорических, символических эквивалентов
для определения по сути дела единственного качества святого — его
абсолютного совершенства во всем.
В агиографии XIV-XV вв. получает также широкое распространение
принцип абстрагированности, когда из произведения «по возможности
изгоняется бытовая, политическая, военная, экономическая терминология,
названия должностей, конкретных явлений природы данной страны...» Писатель
прибегает к перифразам, употребляя выражения типа «вельможа некий»,
«властелин граду тому» и т. д. Устраняются и имена эпизодических
персонажей, они именуются просто как «муж некто», «некая жена», при этом
прибавления «некий», «некая», «един» служат изъятию явления из окружающей
бытовой обстановки, из конкретного исторического окружения»1.
Агиографические принципы Епифания нашли свое продолжение в творчестве
Пахомия Логофета. Пахомий Логофет. Пахомий, серб по происхождению, приехал
на Русь не позднее 1438 г. На 40-80-е гг. XV в. и приходится его
творчество: ему принадлежит не менее десяти житий, множество похвальных
слов, служб святым и других произведений. Пахомий, по словам В. О.
Ключевского, «нигде не обнаружил значительного таланта литературного... но
он... дал русской агиографии много образцов того ровного, несколько
холодного и монотонного стиля, которому легче было подражать при самой
ограниченной степени начитанности»2.
Эту риторическую манеру письма Пахомия, его сюжетную упрощенность и
традиционность можно проиллюстрировать хотя бы на таком примере. Нестор
очень живо и естественно описывал обстоятельства пострижения Феодосия
Печерского, как отговаривал его Антоний, напоминая юноше о трудностях,
ожидающих его на пути монашеского подвижничества, как всеми способами
пытается вернуть Феодосия к мирской жизни его мать. Подобная ситуация есть
и в «Житии Кирилла Белозерского», написанном Пахомием. Юноша Козьма
воспитывается у своего дяди, человека богатого и именитого (он окольничий у
великого князя). Дядя хочет сделать Козьму казначеем, но юноша жаждет
постричься в монахи. И вот «случися убо прити Махрищьскому игумену Стефану,
мужу сушу в добродетели съвершену, всех знаем великаго ради житиа. Сего
пришествие уведев Козьма течет убо с радостию к нему... и припадает к
честным ногам, слезы от очию проливая и мысль свою сказует ему, вкупе же и
молит его же возложити на нь иноческий образ. «Тебе бо, рече, о, священная
главо, от многа времени желах, но ныне сподоби меня бог видети честную ти
святыню, но молюся господа ради, не отрини мене грешьняго и непотребна...»
Старец «умиляется», утешает Козьму и постригает его в монахи (дав ему при
этом имя Кирилл). Сцена этикетка и холодна: прославляются добродетели
Стефана, патетически молит его Козьма, охотно идет навстречу его просьбе
игумен. Затем Стефан отправляется к Тимофею, дяде Козьмы-Кирилла, сообщить
ему о пострижении племянника. Но и здесь конфликт лишь едва очерчен, а не
изображен. Тимофей, услышав о случившемся, «тяжко си внят слово, вкупе же и
скорби исполнився и некая досадительная изрече к Стефану». Тот оскорбленный
уходит, однако Тимофей, пристыженный своей благочестивой женой, тут же
раскаивается «о словесих, глаголанных к Стефану», возвращает его и просит
прощения.
Словом, в «стандартных» велеречивых выражениях изображается
стандартная же ситуация, никак не соотносимая с конкретными персонажами
данного жития. Мы не найдем здесь и попыток вызвать сопереживание читателя
с помощью каких-либо жизненных деталей, тонко подмеченных нюансов (а не
общих форм изъявления) человеческих чувств. Внимание к чувствам, эмоциям,
которые и требуют для своего выражения соответствующего стиля, эмоциям
персонажей и в не меньшей мере эмоциям самого автора несомненно.
Но это, как уже сказано выше, еще не подлинное проникновение в
человеческий характер, это лишь заявленное внимание к нему, своего рода
«абстрактный психологизм» (термин Д. С. Лихачева). И в то же время сам факт
повышенного интереса к духовной жизни человека уже сам по себе
знаменателен. Стиль второго южнославянского влияния, нашедший свое
воплощение первоначально именно в житиях (и лишь позднее — в историческом
повествовании), Д. С. Лихачев предложил именовать
«экспрессивно-эмоциональным стилем»1.
В начале XV в. под пером Пахомия Логофета, как мы помним,
создавался новый житийный канон — велеречивые, «украшенные» жития, в
которых живые «реалистические» черточки уступали место красивым, но сухим
перифразам. Но наряду с этим проявляются жития совсем другого типа, смело
ломающие традиции, трогающие своей искренностью и непринужденностью.
Таково, например, «Житие Михаила Клопского». «Житие Михаила
Клопского». Необычно уже само начало этого жития. Вместо традиционного
зачина, рассказа агиографа о рождении, детстве и пострижении будущего
святого, это житие начинается как бы с середины, при этом со сцены
неожиданной и загадочной. Монахи Троицкого на Клопе (под Новгородом)
монастыря были в церкви на молитве. Поп Макарий, вернувшись в свою келью,
обнаруживает, что келья отперта, а в ней сидит неведомый ему старец и
переписывает книгу апостольских деяний. Поп, «уполошившись», вернулся в
церковь, позвал игумена и братию и вместе с ними вернулся к келье. Но келья
уже заперта изнутри, а незнакомый старец продолжает писать. Когда его
начинают расспрашивать, тот отвечает очень странно: он слово в слово
повторяет каждый заданный ему вопрос. Монахи так и не смогли узнать даже
его имени. Старец посещает с остальными чернецами церковь, молится вместе с
ними, и игумен решает: «Буди у нас старец, живи с нами». Все остальное
житие — это описание чудес, творимых Михаилом (имя его сообщает посетивший
монастырь князь). Даже рассказ о «преставлении» Михаила удивительно
бесхитростен, с бытовыми деталями, традиционная похвала святому
отсутствует.
Необычность «Жития Михаила Клопского», созданного в век творений
Пахомия Логофета, не должна, впрочем, нас удивлять. Дело здесь не только в
самобытном таланте его автора, но и в том, что автор жития — новгородец, он
продолжает в своем произведении традиции новгородской агиографии, которая,
как и вся литература Новгорода, отличалась большей непосредственностью,
непритязательностью, простотой (в хорошем смысле этого слова),
сравнительно, допустим, с литературой Москвы или Владимиро-Суздальской
Руси.
Однако «реализм» жития, его сюжетная занимательность, живость сцен и
диалогов — все это настолько противоречило агиографическому канону, что уже
в следующем столетии житие пришлось перерабатывать. Сравним лишь один
эпизод — описание смерти Михаила в первоначальной редакции XV в. и в
переделке XVI в.
В первоначальной редакции читаем: «И разболеся Михаила месяца декабря
в Савин день, ходя к церкве. А стоал на правой стороне у церкве, на дворе,
против Феодосиева гроба. А почали говорить ему игумен и старцы: «Чему,
Михаиле, не стоишь в церкве, а стоишь на дворе?» И он им рече: «Ту аз хочю
полежати». ...Да взял с собою кадилницу да темьан [фимиам — благовоние], да
шол в келью. И послал к нему игумен сети и нити от трапезы. И они отперли,
ажио темьян ся курит [темьян еще курится], а его в животе нету [умер]. И
почали места искати, земля меръзла, где его положити. И помянуша
черньци игумену — испытай того места, где стоял Михаила. Ино с того места
досмотриша, аже земля тала. И они погребоша его честно».
Этот непринужденный, живой рассказ подвергся решительной переработке.
Так, на вопрос игумена и братии, почему он молится на дворе, Михаил теперь
ответствует так: «Се покой мой в век века, яко зде вселитися имам». Эпизод,
когда он уходит в келью, также переработан: «И кадило въжьзизает, и на
углие фимиам възложив, в свою келью отходит, братиям же дивящимься, видевше
святаго толико изнемогъша, и паки толику крепость приемъша. Игумен же в
трапезу отходит и к святому брашно посылает, вкусити тому повелевает.
Пришедъшии же от игумена и внидоша в келйю святаго, и видевше того к
господу отшедша, и руце крестаобразно согбене имуща, и образом, яко спяща и
благоухания многа испущающа». Далее описывается плач при погребении
Михаила; причем его оплакивают не только монахи и архиепископ «с всем
священным собором», но и весь народ: люди спешат на похороны, «быстринам
речным подобящася, слезы же непрестанно лиюще». Словом, житие приобретает
под пером нового редактора Василия Тучкова именно тот вид, в каком бы
создал его, например, Пахомий Логофет.
Эти попытки отойти от канонов, впустить в литературу дыхание жизни,
решиться на литературный вымысел, отрешиться от прямолинейной дидактики
проявились не только в житиях.
Жанр житийной литературы продолжал развиваться и в ХVII – ХVIIIвеках.:
«Сказание о роскошном житии и веселии», «Житие протопопа Аввакума» 1672,
«Житие патриарха Иоакима Савелова» 1690, «Житие Симона Воломского», конец
XVII века, «Житие Александра Невского»
Автобиографический момент по-разному закрепляется в XVII в.: здесь и
житие матери, составленное сыном («Повесть об Улиании Осоргиной»), и
«Азбука», составленная от лица «голого и небогатого человека», и «Послание
дворительное недругу», и собственно автобиографии — Аввакума и Епифания,
написанные одновременно в одной земляной тюрьме в Пустозерске и
представляющие собой своеобразный диптих. «Житие протопопа Аввакума» -
первое автобиографическое произведение русской литературы, в котором
протопоп Аввакум сам рассказал о себе и своей многострадальной жизни.
Говоря сочинении протопопа Аввакума, А. Н. Толстой писал: «Это были
гениальные «житие» и «послания» бунтаря, неистового протопопа Аввакума,
закончившего литературную деятельность страшными пытками и казнью в
Пустозерске. Речь Аввакума – вся на жесте, канон разрушен вдребезги, вы
физически ощущаете присутствие рассказчика, его жесты, его голос».
Заключение:
Изучив поэтику отдельных произведений древнерусской литературы, мы
сделали вывод об особенностях жанра жития.
Житие - жанр древнерусской литературы, описывающий жизнь святого.
В данном жанре существуют разные агиографические типы:
. житие-мартирия (рассказа о мученической смерти святого)
. монашеское житие ( рассказ о всем жизненном пути праведника, его
благочестии, аскетизме, творимых им чудесах и т. д.)
Характерные черты агиографического канона — холодная рассудочность,
осознанная отрешенность от конкретных фактов, имен, реалий, театральность и
искусственная патетика драматических эпизодов, наличие таких элементов
жития святого, о каких у агиографа не было ни малейших сведений.
Очень важен для жанра монашеского жития момент чуда, откровения
(способность к учению – божий дар). Именно чудо вносит движение и развитие
в биографию святого.
Жанр жития постепенно претерпевает изменения. Авторы отходят от
канонов, впуская в литературу дыхание жизни, решаются на литературный
вымысел(«Жития Михаила Клопского»), говорят на простом «мужицком» языке
(«Житие протопопа Аввакума»).
Древнерусская литература развивалась, складывалась вместе с ростом
общей образованности общества. Древнерусские авторы донесли до современных
читателей свои взгляды на жизнь, размышления о смысле власти и общества,
роли религии, поделиться своим жизненным опытом.. На этом общем
благоприятном культурном фоне появлялись оригинально и независимо мыслящие
писатели, средневековые публицисты, поэты.
Список литературы:
1.Лихачев Д. С. Великое наследие. Классические произведения литературы
Древней Руси. М., 1975, с. 19.
2.Еремин И. П. Литература Древней Руси (этюды и характеристики). М.-Л.,
1966, с. 132-143.
3.Лихачев Д. С. Человека литературе Древней Руси. М., 1970, с. 65.
4.Еремин И. П. Литература Древней Руси (этюды и характеристики). М.-Л.,
1966, с. 21-22.
5.Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М., 1941, т. XIV, с. 163.
6.Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания
Премудрого. М.-Л., 1962, с. 53-54.
7.Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М.,
1871, с. 166.
1 Лихачев Д. С. Великое наследие. Классические произведения литературы
Древней Руси. М., 1975, с. 19.
1 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М., 1941, т. XIV, с. 163.
1 Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого.
М.-Л., 1962, с. 53-54.
2 Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М.,
1871, с. 166.
1 Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970, с. 65
|
