Игорь Северянин

реди множества мифов XX века живет и миф о поэте Игоре Северянине. О том,

что он якобы воспел мещанство и пошлость, что ввел в свою поэзию интонации

самовосхваления и самолюбования. «Северянинщинои» называли дурной вкус,

этакую «пошлинку» в поэзии. Чем же сегодня объяснить эту «северянинщину»,

ее проникновение в творчество поэта, безусловно, талантливого? Самое

легкое и самое простое ирония. Поэт иронизирует над обывателем, над эпохой,

над самим собой и собственными мечтами, в конце концов. Не раз он сам себя

называл «ироником», писал о своем отношении к жизни «Я трагедию жизни

претворю в грезофарс». Вот что писал В. Брюсов в статье «Игорь Северянин»

(1916 г) «Не всегда легко различить, где у Игоря Северянина лирика, где

ирония. Не всегда ясно, иронически ли изображает поэт людскую пошлость, или

увы сам впадает в мучительную пошлость. Мы боимся, что и сам Игорь

Северянин не сумел бы точно провести эту демаркационную линию». Впрочем,

ирония — только одна из стихий поэзии Северянина. Другая, столь же

значительная,— лиризм. Поэтому существует и третья «версия» о природе

поэзии Северянина — лирика, мечтателя, «поэта с открытой душой», как

назвал его А. Блок. Каждый из этих трех образов по-своему верен, и каждый

из них — только маска, обличье, надетое автором и принятое доверчивым

читателем. Маской был и литературный псевдоним поэта — Игорь- Северянин,

подчеркивающий особенную любовь к Северу. Северянин — это уже как бы

прозвище, дополнительно включающееся в имя. Оно так и писалось через дефис,

как приложение. Настоящая фамилия поэта — Лотарев Игорь Васильевич. Он

родился 4 (16) мая 1887 года в Петербурге, на Гороховой улице, где и прожил

до девяти лет. В 1896 году его отец расстался с матерью и увез сына к своим

родственникам в Череповецкий уезд Новгородской губернии. Там, на берегу

Суды — «незаменимой реки»,— прошли отрочество и юность будущего поэта. Там

же он закончил четыре класса Череповецкого реального училища — учиться

дальше ему не пришлось. В 1904 году будущий поэт вернулся к матери и жил

вместе с нею в Гатчине, под Петербургом. Север отозвался в его душе,

пробудил вдохновение. Конечно же, он придумывал Север. Как придумывал и

сам себя, как вообще воображал себе свой мир, еще далекий от реальности. Но

в этом придуманном мире, таком, казалось бы, далеком от повседневности,

таком благополучном и спокойном, внезапно ощущаешь трагедию и боль. Нет

никаких видимых причин к беспокойству, но, читая стихи, невольно чувствуешь

тревогу, скрытую то в интонации автора, то в подтексте. Может быть, это еще

только предчувствие, предвидение той боли, которая потрясет и страну и мир:

Твоей души очам — видений страшных клиры...

Казни меня! Пытай! Замучай! Задуши! —

Но ты должна принять!.. И плен, и хохот лиры —

Очам твоей души!..

Сегодня это ощущение боли, поиски правды кажутся нам важнее, чем

утверждение Северяниным эгофутуризма. Футуризм был только периодом, хотя и

значительным, в его творчестве. Протестуя против пошлости, он удалялся на

берег моря, «где ажурная пена», или в «озерзамок», или на «лунную аллею»,

встречал королеву «в шумном платье муаровом», слушал звуки Шопена. Называя

себя «царь страны несуществующей». Северянин мог бросить вызов обществу,

воспевая «ананасы в шампанском» и утверждая себя как гения. Но это было —

маской. Что же в действительности двигает поэтом? О чем думал он сам?

Из меня хотели сделать торгаша,

Но торгашеству противилась душа.

Смыслу здравому учили с детских дней,

Но в безразумность влюбился соловей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . .

И общественное мненье я презрел,

В предрассудки выпускал десятки стрел.

Что же было в нем истинного? О чем же думал Северянин, воспевая

«мороженое из сирени», создавая причудливые новые формы? Повторяя в разных

вариантах строку в «Квадрате квадратов», он изнемогает от того, что

«заплутал, точно зверь, меж тревог и поэм...» Тревога о людях, о любви, о

России. И даже в самом «скандальном» стихотворении «Эпилог» «упоение»

победой поверхностное. Надо заметить другое, более точное самоопределение

поэта: «В ненастный день взойдет, как солнце, моя вселенская душа!» Но ни

читатели, ни критики не догадались, что пафос Северянина не в самопохвале,

а, напротив, в веротерпимости.

Не ученик я и не учитель,

Великих друг, ничтожных брат.

Иду туда, где вдохновитель

Моих исканий — говор хат.

(«Эпилог»)

Если прочитать эти строки без предубеждения, иначе поймешь намерения

поэта. И тогда стихотворение, казавшееся эпатажем, бравадой, оказывается,

заключает в себе и самоотрицание. Поэт ощущает себя равным миру — и не

скрывает своего чувства. Ирония действительно характерна для стихов

Северянина. Но она направлена не против лиц, а против явлений. Против

фальши, бездушия, озлобления и невежества.

Останови мотор! Сними манто

И шелк белья, бесчестья паутину,

Разбей колье и, выйдя из ландо,

Смой наготой муаровую тину!

Что до того, что скажет Пустота

Под шляпками, цилиндрами и кэпи!

Что до того! — Такая нагота

Великолепней всех великолепии!

Конечно, это и сегодня звучит вызывающе. Но на упреки в пошлости сам

Игорь Северянин ответил в 1918 году в стихотворении «Двусмысленная слава»:

Во мне выискивали пошлость,

Из виду упустив одно:

Ведь кто живописует площадь,

Тот пишет кистью площадной.

Неразрешимые дилеммы

Я разрешал, презрев молву.

Мои двусмысленные темы —

Двусмысленны по существу.

Правильнее было бы сказать, что весь поэтический мир Игоря Северянина

изначально двойствен. Поэт как бы взвешивает на весах добро и зло: «И в зле

— добро, и в добром — злоба». Северянин отстаивал свои взгляды яростно и

искренне, что, конечно, не подтверждает его правоты. Но это объясняет его

одиночество и в вымышленном мире, и в настоящем.

В августе 1914 года в «Стихах в ненастный день» Северянин

провозглашает: «Живи, живое восторгая! От смерти мертвое буди!» Через год,

в июле 1915 года, в «Поэзе «Невтерпеж» звучат иные ноты:

Чем дальше, все хуже, хуже.

Все тягостней, все больней.

И к счастью тропинка уже,

И ужас уже на ней...

Этот ужас еще отступает в минуты личного счастья. Но жизнь постоянно

возвращает его к вопросу о добре и зле, об истине, о любви к народу.

Признавая принципиальную неоднозначность мира, поэт писал:

В ничем — ничто. Из ничего вдруг — что-

то.

И это —

Бог!

В самосозданьи не дал он отчета,—

Кому б он

мог?

(«Поэза истины»)

Граница между добром и злом, между правдой и неправдой, по Северянину, не

только зыбка и неопределенна. Она не историческая, не социальная, не

национальная. Она — личностная. Поэт отвергает классовый, или социальный,

подход, для него существует один критерий — нравственность. Новые

возможности открывает для него февральская революция 1917 года. Он видит в

жизни «возрождение»:

Жизнь человека одного —

Дороже и прекрасней мира.

Биеньем сердца моего

Дрожит воскреснувшая лира.

(«Баллада XVI»)

Речь шла уже не об одной душе — обо всей жизни. Северянин, лирик, ироник

и мечтатель, раскрывается как философ. Он упрямо и настойчиво повторяет

мысль о превосходстве человека над миром. Это звучит как продолжение слов

Достоевского о том, что счастье невозможно построить на слезах и на крови.

Но жизнь предлагала все новые варианты политической розни, ожесточенной

борьбы. Под сомнение ставились ценности, признаваемые дотоле всем

человечеством. В первую очередь «в загоне» оказалось, по мнению Северянина,

искусство. В июле 1917 года он с горечью констатировал:

Дни розни партийной для нас безотрадны,—

Дни мелких, ничтожных страстей...

Мы так неуместны, мы так невпопадны

Среди озверелых людей.

(«Поэза

строгой точности»)

Мы — это, конечно же, художники. В поэзию Северянина открыто врывается

политическая лексика. Но мысли поэта, наблюдающего грабежи «черни»,

обращены к народу: «мучительно думать о горе народа». Даже в эти тягостные

дни он разделяет чернь и народ. Отсюда — надежда на успокоение, на время

как на «лучшее чудо», на то, что «жизнь не умрет». Он уверен: «Минуют,

пройдут времена самосуда, убийц обуздает народ». Он предсказывает и

будущую трагедию, и песню, которую в конце концов «живой запоет».

Подтверждение своих слов Северянин получил неожиданно скоро: в феврале 1918

года в Политехническом музее в Москве на поэтическом вечере он был избран

«королем поэтов», опередив Маяковского и Бальмонта.

Я так велик и так уверен

В себе, настолько убежден,

Что всех прощу и каждой вере

Отдам почтительный поклон.

(«Рескрипт короля»)

Трудно сказать, что для самого поэта важнее — уверенность в себе или

признание всех вер. В конце стихотворения он провозглашает: «Я избран

королем поэтов — да будет подданным светло». Вскоре Северянин уехал в

Эстонию, в Эст-Тойлу, где всегда проводил весну и лето. Но немецкая

оккупация Эстонии (в марте 1918-го), образование самостоятельной

республики (1920) отрезали его от России. Он почти безвыездно жил в

деревне со своей женой — поэтессой и переводчицей Фелиссой Круут.

Мое одиночество полно безнадежности,

Не может быть выхода душе из него,

Томлюсь ожиданием несбыточной нежности,

Люблю подсознательно — не знаю кого.

(«Утомленный душой»)

Души поэта хватало и на восхищение фениксом Эстонии, и на ностальгию о

России — «крылатой стране». «Эстония-сказка», «голубая голубка», «оазис в

житейской тщете». Россия же — страна одновременно «священная» и

«безбожная». Он любил Россию, но не меньше того любил и Эстонию. Он хотел

встать вне политики. Но его не признавали эмигранты и забывали в России. В

Эстонии ему жилось трудно. Но не потому, что он не имел возможности

работать. Просто время мало способствовало поэзии. Но все же поэт выпустил

9 книг, много переводил эстонских поэтов, издал антологию эстонской

классической поэзии и переводы эстонского поэта А. Раннита «В оконном

переплете». Правительство помогло Северянину, назначило субсидию. Но писал

он не об Эстонии и не о России, а о человеке, о его чувствах.

Но все меньше и меньше белого света оставалось в жизни. Жизнь грубела,

так что «черствеют и девьи сердца». Приходит новый век, «жестокий, сухой»,

рациональный. Люди» живут без стихов и не чувствуют их необходимости.

Человек становится рабом, потому что художник никому не нужен.

Все друг на друга: с Севера, с Юга,

Друг и подруга — все против всех!

Поиски истинной тропы, пути к себе, к прошлому растянулись на

много лет. Советские люди, пришедшие в Эстонию в 1940 году, уже не знали,

кто такой Игорь Северянин. Им не было дела до его мыслей. Не потому ли,

задержалось возвращение в русскую культуру поэта Игоря Северянина?

Задержалось и понимание его поэзии. Отечественная война застала Северянина

больным. Но, неисправимый мечтатель, он еще надеется на помощь

центрального правительства в эвакуации. Он рассчитывает на поддержку

Жданова. Поэт так и не понял, что же происходило в России. Его телеграммы

Калинину остались без ответа. 22 декабря 1941 года Северянин умер. Он

умер непонятым.

Многие годы спустя мы с удивлением обнаруживаем, что слишком плохо

знали его. Те чувства, которые казались нам преувеличением оказались

настоящими. Мы искали «маску», не подозревая о том, что ее не было. Было

лицо поэта — страдающего и мыслящего. Судьба Игоря Северянина — и в

России, и в эмиграции была печальной. Заграничной публике был мало

интересен поэт живший своей Россией. А по России уже расползались пятна

островов ГУЛАГа и казалось навсегда поглощали память о «грезах весны» XX

века. Нам не было дано бросить розы в гроб поэта, но нам суждено заново

осмысляя путь нашей страны соразмерить с общим движением жизни причудливое

движение мысли мечты и насмешки человека, который слишком долго ждал нашего

понимания