К.Н. Батюшков

В. А. ЖУКОВСКИЙ И К. Н. БАТЮШКОВ — ПЕРВЫЕ РУССКИЕ ПОЭТЫ-РОМАНТИКИ

Русский романтизм принято делить на несколько периодов: начальный

(1801—1815), зрелый (1815—1825) и период последекаб-ристского развития.

Однако по отношению к начальному периоду условность этой схемы бросается в

глаза. Ибо заря русского романтизма связана с именами Жуковского и

Батюшкова, поэтов, чье творчество и мироощущение трудно ставить рядом и

сравнивать в рамках одного периода, настолько различны их цели,

устремления, темпераменты. В стихах обоих поэтов еще ощущается властное

влияние прошлого — эпохи сентиментализма, но если Жуковский еще глубоко

укоренен в ней, то Батюшков гораздо ближе к новым веяниям. Белинский

справедливо отмечал, что для творчества Жуковского характерны «жалобы на

несвершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастии,

которое Бог знает в чем состояло». Действительно, в лице Жуковского

романтизм делал еще свои первые робкие шаги, отдавая дань сентиментальной и

меланхолической тоске, смутным, едва уловимым сердечным томлениям, одним

словом, тому сложному комплексу чувств, который в русской критике получил

название «романтизм средних веков». Совсем иная атмосфера царит в поэзии

Батюшкова: радость бытия, откровенная чувственность, гимн наслаждению.

Пластичность и изящная определенность формы сближает его с классической

литературой античности.

Жуковского по праву считают ярким представителем русского эстетического

гуманизма. Чуждый сильным страстям, благодушный и кроткий Жуковский

находился под заметным влиянием идей Руссо и немецких романтиков. Вслед за

ними он придавал большое значение эстетической стороне в религии, морали,

общественных отношениях. Искусство приобретало у Жуковского религиозный

смысл, он стремился увидеть в искусстве «откровение» высших истин, оно было

для него «священным». Для немецких романтиков характерно отождествление

поэзии и религии. То же самое мы находим и у Жуковского, который писал:

«Поэзия есть Бог в святых мечтах земли». В немецком романтизме ему особенно

близким было тяготение ко всему запредельному, к «ночной стороне души», к

«невыразимому» в природе и человеке. Природа в поэзии Жуковского окружена

тайной, его пейзажи призрачны и почти нереальны, словно отражения в воде:

Как слит с прохладою растений фимиам!

Как сладко в тишине у брега струй плесканье!

Как тихо веянье зефира по водам

И гибкой ивы трепетанье!

Чувствительная, нежная и мечтательная душа Жуковского как будто сладко

замирает на пороге «оного таинственного света». Поэт, по меткому выражению

Белинского, «любит и голубит свое страдание», однако страдание это не

уязвляет его сердце жестокими ранами, ибо даже в тоске и печали его

внутренняя жизнь тиха и безмятежна. Поэтому, когда в послании к Батюшкову,

«сыну неги и веселья», он называет поэта-эпикурейца «родным по Музе», то

трудно поверить в это родство. Скорее мы поверим добродетельному

Жуковскому, который дружески советует певцу земных наслаждений: «Отвергни

сладострастья погибельны мечты!»

Батюшков — фигура во всем противоположная Жуковскому. Это был человек

сильных страстей, а его творческая жизнь оборвалась на 35 лет раньше его

физического существования: совсем молодым человеком он погрузился в пучину

безумия. Он с одинаковой силой и страстью отдавался как радостям, так и

печалям: в жизни, как и в ее поэтическом осмыслении, ему — в отличие от

Жуковского — была чужда «золотая середина». Хотя его поэзии также

свойственны восхваления чистой дружбы, отрады «смиренного уголка», но его

идиллия отнюдь не скромна и не тиха, ибо Батюшков не мыслит ее без томной

неги страстных наслаждений и опьянения жизнью. Временами поэт так увлечен

чувственными радостями, что готов безоглядно отринуть гнетущую мудрость

науки:

Ужели в истинах печальных

Угрюмых стоиков и скучных мудрецов,

Сидящих в платьях погребальных

Между обломков и гробов,

Найдем мы жизни нашей сладость?

От них, я вижу, радость

Летит, как бабочка от терновых кустов.

Для них нет прелести и в прелестях природы,

Им девы не поют, сплетаясь в хороводы;

Для них, как для слепцов,

Весна без радости и лето без цветов.

Подлинный трагизм редко звучит в его стихах. Лишь в конце его творческой

жизни, когда он стал обнаруживать признаки душевного недуга, под диктовку

было записано одно из его последних стихотворений, в котором отчетливо

звучат мотивы тщеты земного бытия:

Ты помнишь, что изрек,

Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?

Рабом родился человек,

Рабом в могилу ляжет,

И смерть ему едва ли скажет,

Зачем он шел долиной чудной слез,

Страдал, рыдал, терпел, исчез.