Н.С. Гумилев
Н.С. Гумилев
[pic]
[pic]
|[pic] |
Н. С. ГУМИЛЕВ
Жизнь и личность
Для написания сколько-нибудь подробной, а тем более исчерпывающей биографии
Н. С. Гумилева время еще не настало. Для этого прежде всего нет налицо
достаточного материала. Если семейный и личный архивы Гумилева и
сохранились в России, они до сих пор находятся под спудом. Заграницей
сохранилось то, что Гумилев перед своим возвращением в Россию в апреле 1918
года оставил в Лондоне у своего Друга, художника Б. В. Анрепа, который в
1942 или 1943 году весь этот материал передал пишущему эти строки. Этот
находящийся сейчас у меня архив Гумилева включает тетрадь со стихами,
несколько записных книжек (в том числе с черновой рукописью трагедии
"Отравленная туника"), рукопись неоконченной повести "Веселые братья",
несколько документов, относящихся к прохождению Гумилевым военной службы
(некоторые из этих документов, представляющих чисто биографический интерес,
мы печатаем в приложении к настоящему очерку) и др. (более подробные
сведения о моем архиве см. в вышедшем под моей редакцией томе "Неизданный
Гумилев" - изд-во имени Чехова, Нью-Йорк, 1952).
Письма Гумилева и письма к нему других лиц почти неизвестны. Возможно, что
архив Института Русской Литературы в СССР, а также и частные архивы таят
еще много ценного. Воспоминания о Гумилеве относятся по большей части либо
к самым последним годам его жизни (таковы интересные воспоминания В. Ф.
Ходасевича, А. Я. Левинсона, Н. А. Оцупа, И. В. Одоевцевой), либо к периоду
между 1909 и 1914 годами (воспоминания С. К. Маковского, Г. В. Иванова, Г.
В.Адамовича). По обстоятельствам внешнего порядка остались ненаписанными -
или написанными, но не опубликованными - воспоминания таких и лично и
литературно близких к Гумилеву людей, как его первая жена А. А. Ахматова,
как О. Э. Мандельштам, М. А. Кузмин, М. А. Волошин. Большая часть
напечатанных воспоминаний касается литературной деятельности Гумилева. О
более раннем периоде и о Гумилеве-человеке, в отличие от поэта,
воспоминаний очень мало. Поражает как будто бы полное отсутствие
воспоминаний о Гумилеве-солдате и офицере.
Из воспоминаний, исходящих не из литературных кругов и представляющих
биографический интерес, надлежит упомянуть опубликованные лишь недавно
рассказ невестки Гумилева, жены его старшего брата ("Николай Степанович
Гумилев", "Новый Журнал", кн. 46, 1956, стр. 107-126) и страничку
воспоминаний о встречах с Гумилевым и Ахматовой в 1910-1912 гг. их соседки
по Слепневу (имение в Бежецком уезде Тверской губернии, принадлежавшее
семье матери Гумилева), г-жи В. Неведомской ("Воспоминания о Гумилеве и
Ахматовой", "Новый Журнал", кн. 38, 1954, стр. 182- 190). Рассказ А. А.
Гумилевой ценен своими семейными и житейскими подробностями, но немного
наивен, и некоторые ее домыслы и заключения не вызывают особенного доверия.
Это относится, например, к ее рассказу о любви Гумилева к его кузине, Маше
Кузьминой-Караваевой - якобы единственной настоящей любви в жизни Гумилева.
Не говоря о том, что в этой части рассказа хронология весьма смутная,
трудно понять, почему г-жа Гумилева относит к рано умершей Маше (памяти
которой Гумилев посвятил стихотворение "Родос", лишенное всякой любовной
окраски) и написанный в 1920 году "Заблудившийся трамвай", и даже одно из
переводных стихотворений "Фарфорового павильона", к тому же вписанное
Гумилевым тогда же, когда он его перевел - то есть в 1917 году в Париже - в
альбом его парижской "Синей Звезде".* В воспоминаниях г-жи Неведомской,
напротив, много интересных подробностей литературного характера, но
почерпнутых вне того литературного круга, к которому принадлежал Гумилев. В
нижеследующем кратком очерке нами использованы и те и другие воспоминания в
той части их, которая производит впечатление достоверности, а также и ранее
опубликованные рассказы литературных современников Гумилева.*
***
Николай Степанович Гумилев родился 3(15) апреля 1886 года в Кронштадте, где
его отец, Степан Яковлевич, окончивший гимназию в Рязани и Московский
университет по медицинскому факультету, служил корабельным врачом. По
некоторым сведениям, семья отца происходила из духовного звания, чему
косвенным подтверждением может служить фамилия (от латинского слова
humilis, "смиренный"), но дед поэта, Яков Степанович, был помещиком,
владельцем небольшого имения Березки в Рязанской губернии, где семья
Гумилевых иногда проводила лето. Б. П. Козьмин, не указывая источника,
говорит, что юный Н. С. Гумилев, увлекавшийся тогда социализмом и читавший
Маркса (он был в то время Тифлисским гимназистом - значит, это было между
1901 и 1903 годами), занимался агитацией среди мельников, и это вызвало
осложнения с губернатором Березки были позднее проданы, и на место их
куплено небольшое имение под Петербургом.
Мать Гумилева, Анна Ивановна, урожденная Львова, сестра адмирала Л. И.
Львова, была второй женой С. Я. и на двадцать с лишним лет моложе своего
мужа. У поэта был старший брат Дмитрий и единокровная сестра Александра, в
замужестве Сверчкова. Мать пережила обоих сыновей, но точный год ее смерти
не установлен.
Гумилев был еще ребенком, когда отец его вышел в отставку и семья
переселилась в Царское Село. Свое образование Гумилев начал дома, а потом
учился в гимназии Гуревича, но в 1900 году семья переехала в Тифлис, и он
поступил в 4-й класс 2-й гимназии, а потом перевелся в 1-ю. Но пребывание в
Тифлисе было недолгим. В 1903 году семья вернулась в Царское Село, и поэт
поступил в 7-й класс Николаевской Царскосельской гимназии, директором
которой в то время был и до 1906 года оставался известный поэт Иннокентий
Федорович Анненский. Последнему обычно приписывается большое влияние на
поэтическое развитие Гумилева, который во всяком случае очень высоко ставил
Анненского как поэта. По-видимому, писать стихи (и рассказы) Гумилев начал
очень рано, когда ему было всего восемь лет. Первое появление его в печати
относится к тому времени, когда семья жила в Тифлисе: 8 сентября 1902 года
в газете "Тифлисский Листок" было напечатано его стихотворение "Я в лес
бежал из городов..." (стихотворение это не было нами, к сожалению,
разыскано).
По всем данным, учился Гумилев плоховато, особенно по математике, и
гимназию кончил поздно, только в 1906 воду. Зато еще за год до окончания
гимназии он выпустил свой первый сборник стихов под названием ”Путь
конкистодоров”, с эпиграфом из едва ли многим тогда известного, а
впоследствии столь знаменитого французского писателя Андрэ Жида, которого
он, очевидно, читал в подлиннике. Об этом первом сборнике юношеских стихов
Гумилева Валерий Брюсов писал в "Весах", что он полон "перепевов и
подражаний" и повторяет все основные заповеди декадентства, пора жившие
своей смелостью и новизной на Западе лет за двадцать, а в России лет за
десять до того (как раз за десять лет до выхода книги Гумилева сам Брюсов
произвел сенсацию, выпустив свои сборнички "Русские символисты"). Все же
Брюсов счел нужным добавить: "Но в книге есть и несколько прекрасных
стихов, действительно удачных образов. Предположим, что она только путь
нового конквистадора и что его победы и завоевания впереди". Сам Гумилев
никогда больше не переиздавал "Путь конквистадоров" и, смотря на эту книгу,
очевидно, как на грех молодости, при счете своих сборников стихов опускал
ее (поэтому "Чужое небо" он назвал в 1912 году третьей книгой стихов, тогда
как на самом деле она была четвертой).
Из биографических данных о Гумилеве неясно, что он делал сразу по окончании
гимназии. А. А. Гумилева, упомянув, что ее муж, окончив гимназию, по
желанию отца поступил в Морской Корпус и был одно лето в плавании,
прибавляет: "А поэт по настоянию отца должен был поступить в университет",
и дальше говорит, что он решил уехать в Париж и учиться в Сорбонне.
Согласно словарю Козьмина, Гумилев поступил в Петербургский университет уже
гораздо позднее, в 1912 году, занимался старо-французской литературой на
романо-германском отделении, но курса не кончил. В Париж же он
действительно уехал и провел заграницей 1907-1908 годы, слушая в Сорбонне
лекции по французской литературе. Если принять во внимание этот факт,
поражает как он в 1917 году, когда снова попал во Францию, плохо писал по-
французски, и с точки зрения грамматики, и даже с точки зрения правописания
(впрочем, С. К. Маковский говорит, что он и в русском правописании, а
особенно пунктуации, был далеко не тверд): о его плохом знании французского
языка свидетельствует хранящийся в моем архиве собственноручный меморандум
Гумилева о наборе добровольцев в Абиссинии для армии союзников, а также его
собственные переводы его стихов на французский язык.
В Париже Гумилев вздумал издавать небольшой литературный журнал под
названием "Сириус", в котором печатал собственные стихи и рассказы под
псевдонимами "Анатолий Грант" и "К-о", а также и первые стихи Анны
Андреевны Горенко, ставшей вскоре его женой и прославившейся под именем
Анны Ахматовой - они были знакомы еще по Царскому Селу. В одной из памяток
о Гумилеве, написанной вскоре после его смерти, цитируется письмо Ахматовой
к неизвестному лицу, написанное из Киева и датированное 13 марта 1907 года,
где она писала: "Зачем Гумилев взялся за "Сириус"? Это меня удивляет и
приводит в необычайно веселое настроение. Сколько несчастиев наш Микола
перенес и все понапрасну! Вы заметили, что сотрудники почти все так же
известны и почтенны, как я? Я думаю что нашло на Гумилева затмение от
Господа. Бывает".* К сожалению, даже в Париже оказалось невозможно найти
комплект "Сириуса" (всего вышло три тоненьких номера журнала), и из
напечатанного там Гумилевым мы имеем возможность дать в настоящем издании
лишь одно стихотворение и часть одной "поэмы в прозе". Были ли в журнале
какие-нибудь другие сотрудники кроме Ахматовой и скрывавшегося под разными
псевдонимами Гумилева, остается неясным.
В Париже же в 1908 году Гумилев выпустил свою вторую книгу стихов -
"Романтические цветы". Из Парижа он еще в 1907 году совершил свое первое
путешествие в Африку. По-видимому, путешествие это было предпринято
наперекор воле отца, по крайней мере вот как пишет об этом А. А. Гумилева:
Об этой своей мечте [поехать в Африку]... поэт написал отцу, но отец
категорически заявил, что ни денег, ни его благословения на такое (по
тем временам) "экстравагантное путешествие" он не получит до окончания
университета. Тем не менее Коля, не взирая ни на что, в 1907 году
пустился в путь, сэкономив необходимые средства из ежемесячной
родительской получки. Впоследствии поэт с восторгом рассказывал обо
всем виденном: - как он ночевал в трюме парохода вместе с пилигримами,
как разделял с ними их скудную трапезу, как был арестован в Трувилле
за попытку пробраться на пароход и проехать "зайцем". От родителей это
путешествие скрывалось, и они узнали о нем лишь пост-фактум. Поэт
заранее написал письма родителям, и его друзья аккуратно каждые десять
дней отправляли их из Парижа.
В этом рассказе, может быть, и не все точно: например, остается непонятным,
почему по дороге в Африку Гумилев попал в Трувилль (в Нормандии) и был там
арестован - возможно, что тут перепутаны два разных эпизода* - но мы все же
приводим рассказ А. А. Гумилевой, так как об этой первой поездке поэта в
Африку других воспоминаний как будто не сохранилось.
В 1908 году Гумилев вернулся в Россию. Теперь у него уже было некоторое
литературное имя. О вышедших в Париже "Романтических цветах" написал опять
в "Весах" (1908, № 3, стр. 77-78) Брюсов. В этой книге он увидел большой
шаг вперед по сравнению с "Путем". Он писал:
... видишь, что автор много и упорно работал над своим стихом. Не
осталось и следов прежней небрежности размеров, неряшливости рифм,
неточности образов. Стихи Н. Гумилева теперь красивы, изящны, и
большей частью интере сн ы по форме; теперь он резко и определенно
вычерчивает свои образы и с большой продуманностью и изысканностью
выбирает эпитеты. Часто рука ему еще изменяет, [но?] он - серьезный
работник, который понимает, чего хочет, и умеет достигать, чего
добивается.
Брюсов правильно отмечал, что Гумилеву больше удается
лирика "объективная", где сам поэт исчезает за нарисованными Им
образами, где больше дано глазу, чем слуху. В стихах же, где надо
передать внутренние переживания музыкой стиха и очарованием слов, Н.
Гумилеву часто не достает силы непосредственного внушения. Он немного
парнасец в своей поэзии, поэт типа Леконта де Лиля...
Свою рецензию Брюсов заканчивал так:
Конечно, несмотря на отдельные удачные пьесы, и "Романтические цветы"
- только ученическая книга. Но хочется верить, что Н. Гумилев
принадлежит к числу писателей, развивающихся медленно, и по тому
самому встающих высоко. Может быть, продолжая работать с той
упорностью, как теперь, он сумеет пойти много дальше, чем мы то
наметили, откроет в себе возможности, нами не подозреваемые.
В этом своем предположении Брюсов оказался как нельзя более прав. Так как
Брюсов считался критиком строгим и требовательным, такая рецензия должна
была окрылить Гумилева. Немного позлее, рецензируя в "Весах" (1909, № 7)
один журнал, в котором были напечатаны стихи Гумилева, вошедшие потом в
"Жемчуга", Сергей Соловьев говорил, что иногда у Гумилева "попадаются литые
строфы, выдающие школу Брюсова", и тоже писал о влиянии на него Леконта де
Лиля.
В период между 1908 и 1910 гг. Гумилев завязывает литературные знакомства и
входит в литературную жизнь столицы. Живя в Царском Селе, он много общается
с И. Ф. Анненским. В 1909 году знакомится с С. К. Маковским и знакомит
последнего с Анненским, который на короткое время становится одним из
столпов основываемого Маковским журнала "Аполлон". Журнал начал выходить в
октябре 1909 года, а 30 ноября того же года Анненский внезапно умер от
разрыва сердца на Царскосельском вокзале в Петербурге. Сам Гумилев с самого
же начала стал одним из главных помощников Маковского по журналу,
деятельнейшим его сотрудником и присяжным поэтическим критиком. Из года в
год он печатал в "Аполлоне" свои "Письма о русской поэзии". Лишь иногда его
в этой роли сменяли другие, например Вячеслав Иванов и М. А. Кузмин, а в
годы войны, когда он был на фронте - Георгий Иванов.
Весной 1910 года умер отец Гумилева, давно уже тяжело болевший. А несколько
позже в том же году, 25-го апреля, Гумилев женился на Анне Андреевне
Горенко. После свадьбы молодые уехали в Париж. Осенью того же года Гумилев
предпринял новое путешествие в Африку, побывав на этот раз в самых
малодоступных местах Абиссинии. В 1910 же году вышла третья книга стихов
Гумилева, доставившая ему широкую известность - "Жемчуга". Книгу эту
Гумилев посвятил Брюсову, назвав его своим учителем. В рецензии,
напечатанной в "Русской Мысли" (1910, кн. 7), сам Брюсов писал по поводу
"Жемчугов", что поэзия Гумилева
живет в мире воображаемом и почти призрачном. Он как-то чуждается
современности, он сам создает для себя страны и населяет их им самим
сотворенными существами: людьми, зверями, демонами. В этих странах -
можно сказать, в этих мирах, - явления подчиняются не обычным законам
природы, но новым, которым повелел существовать поэт; и люди в них
живут и действуют не по законам обычной психологии, но по странным,
необъяснимым капризам, подсказываемым автором суфлером.
Говоря о включенных Гумилевым в книгу стихах из "Романтических цветов",
Брюсов отмечал, что там
фантастика еще свободней, образы еще призрачней, психология еще
причудливее. Но это не значит, что юношеские стихи автора полнее
выражают его душу. Напротив, надо отметить, что в своих новых поэмах
он в значительной степени освободился от крайностей своих первых
созданий и научился замыкать свои мечты в более определенные
очертания. Его видения с годами приобрели больше пластичности,
выпуклости. Вместе с тем явно окреп и его стих. Ученик И. Анненского,
Вячеслава Иванова и того поэта, которому посвящены "Жемчуга" [т. е.
самого Брюсова], Н. Гумилев медленно, но уверенно идет к полному
мастерству в области формы. Почти все его стихотворения написаны
прекрасно, обдуманным и утонченно звучащим стихом. Н. Гумилев не
создал никакой новой манеры письма, но, заимствовав приемы
стихотворной техники у своих предшественников, он сумел их
усовершенствовать, развить, углубить, что, быть может, надо признать
даже большей заслугой, чем искание новых форм, слишком часто ведущее к
плачевным неудачам.
Вячеслав Иванов тогда же в "Аполлоне" (1910, № 7) писал о Гумилеве по
поводу "Жемчугов", как об ученике Брюсова, говорил о его "замкнутых
строфах" и "надменных станцах", о его экзотическом романтизме. В поэзии
Гумилева он видел еще только "возможности" и "намеки", но ему уже тогда
казалось, что Гумилев может развиться в другую сторону, чем его "наставник"
и "Вергилий": такие стихотворения как "Путешествие в Китай" или "Маркиз де
Карабас" ("бесподобная идиллия") показывают, писал Иванов, что "Гумилев
подчас хмелеет мечтой веселее и беспечнее, чем Брюсов, трезвый в самом
упоении". Свой длинный и интересный отзыв Иванов заканчивал следующим
прогнозом:
... когда действительный, страданием и любовью купленный опыт души
разорвет завесы, еще обволакивающие перед взором поэта сущую
реальность мира, тогда разделятся в нем "суша и вода", Тогда его
лирический эпос станет объективным эпосом, и чистою лирикой - его
скрытый лиризм, - тогда впервые будет он принадлежать жизни.
К 1910-1912 гг. относятся воспоминания о Гумилеве г-жи В. Неведомской. Она
и ее молодой муж были владельцами имения Подобино, старого дворянского
гнезда в шести верстах от гораздо более скромного Слепнева, где Гумилев и
его жена проводили лето после возвращения из свадебного путешествия .В это
лето Неведомские познакомились с ними и встречались чуть не ежедневно.
Неведомская вспоминает о том, как изобретателен был Гумилев в выдумывании
разных игр. Пользуясь довольно большой конюшней Неведомских, он придумал
игру в "цирк".
Николай Степанович ездить верхом, собственно говоря, не умел, но у
него было полное отсутствие страха. Он садился на любую лошадь,
становился на седло и проделывал самые головоломные упражнения. Высота
барьера его никогда не останавливала, и он не раз падал вместе с
лошадью.
В цирковую программу входили также танцы на канате, хождение колесом и
т. д. Ахматова вы- ступала как "женщина-змея": гибкость у нее была
удивительная - она легко закладывала ногу за шею, касалась затылком
пяток, сохраняя при всем этом строгое лицо послушницы. Сам Гумилев,
как директор цирка, выступал в прадедушкином фраке и цилиндре,
извлеченных из сундука на чердаке. Помню, раз мы заехали кавалькадой
человека десять в соседний уезд, где нас не знали. Дело было в
Петровки, в сенокос. Крестьяне обступили нас и стали расспрашивать -
кто мы такие? Гумилев, не задумываясь, ответил, что мы бродячий цирк и
едем на ярмарку в соседний уездный город давать представление.
Крестьяне попросили нас показать наше искусство, и мы проделали перед
ними всю нашу "программу". Публика пришла в восторг, и кто-то начал
собирать медяки в нашу пользу. Тут мы смутились и поспешно исчезли.
Неведомская рассказывает также о придуманной Гумилевым игре в "типы", в
которой каждый из играющих изображал какой-нибудь определенный образ или
тип, например "Дон Кихота" или "Сплетника", или "Великую Интриганку", или
"Человека, говорящего всем правду в глаза", причем Должен был проводить
свою роль в повседневной жизни. При этом назначенные роли могли вовсе не
соответствовать и даже противоречить настоящему характеру данного "актера".
В результате иногда возникали острые положения. Старшее поколение
относилось критически к этой игре, молодых же "увлекала именно известная
рискованность игры". По этому поводу г-жа Неведомская говорит, что в
характере Гумилева "была черта, заставлявшая его искать и создавать
рискованные положения, хотя бы лишь психологически", хотя было у него
влечение и к опасности чисто физической.
Вспоминая осень 1911 года, г-жа Неведомская рассказывает о пьесе, которую
сочинил Гумилев для исполнения обитателями Подобина, когда упорные дожди
загнали их в дом.* Гумилев был не только автором, но и режиссером. Г-жа
Неведомская пишет:
Его воодушевление и причудливая фантазия подчиняли нас полностью и мы
покорно воспроизводили те образы, которые он нам внушал. Все фигуры
этой пьесы схематичны, как и образы стихов и поэм Гумилева. Ведь и
живых людей, с которыми он сталкивался, Н. С. схематизировал и
заострял, применяясь к типу собеседника, к его "коньку", ведя разговор
так, что человек становился рельефным; при этом "стилизуемый объект"
даже не замечал, что Н. С. его все время "стилизует".
В 1911 году у Гумилевых родился сын Лев. К этому же году относится рождение
Цеха Поэтов, - литературной организации, первоначально объединявшей очень
разнообразных поэтов (в нее входили и Блоки Вячеслав Иванов), но вскоре
давшей толчок к возникновению акмеизма, который, как литературное течение,
противопоставил себя символизму. Здесь не место говорить об этом подробно.
Напомним только, что к 1910 году относится знаменитый спор о символизме. В
созданном при "Аполлоне" Обществе Ревнителей Художественного Слова были
прочитаны доклады о символизме Вячеслава Иванова и Александра Блока. Оба
эти доклады были напечатаны в № 8 "Аполлона" (1910 г.). А в следующем
номере появился короткий и язвительный ответ на них В. Я. Брюсова,
озаглавленный "О речи рабской, в защиту поэзии". Внутри символизма
наметился кризис, и два с лишним года спустя на страницах того нее
"Аполлона" (1913, № 1) Гумилев и Сергей Городецкий в статьях носивших
характер литературных манифестов провозгласили идущий на смену символизму
акмеизм или адамизм. Гумилев стал признанным вождем акмеизма (который
одновременно противопоставил себя и народившемуся незадолго до того
футуризму), а "Аполлон" его органом. Цех Поэтов превратился в организацию
поэтов-акмеистов, и при нем возник небольшой журнальчик "Гиперборей",
выходивший в 1912 - 1913 гг., и издательство того же имени.
Провозглашенный Гумилевым акмеизм в его собственном творчестве всего полнее
и отчетливее выразился в вышедшей именно в это время (1912 г.) сборнике
"Чужое небо", куда Гумилев включил и четыре стихотворения Теофиля Готье,
одного из четырех поэтов - весьма друг на друга непохожих - которых
акмеисты провозгласили своими образцами. Одно из четырех стихотворений
Готье, вошедших в "Чужое небо" ("Искусство"), может рассматриваться как
своего рода кредо акмеизма. Через два тода После этого Гумилев выпустил
целый том переводов из Готье - "Эмали и камеи" (1914 г.). Хотя С. К.
Маковский в своем этюде о Гумилеве и говорит, что недостаточное знакомство
с французским языком иногда и подводило Гумилева в этих переводах, другой
знаток французской литературы, сам ставший французским эссеистом и
критиком, покойный А. Я. Левинсон, писал в некрологе Гумилева:
Мне доныне кажется лучшим памятником этой поры в жизни Гумилева
бесценный перевод "Эмалей и камей", поистине чудо перевоплощения в
облик любимого им Готье. Нельзя представить, при коренной разнице в
стихосложении французском и русском, в естественном ритме и
артикуляции обоих языков, более разительного впечатления
тождественности обоих текстов. И не подумайте, что столь полной
аналогии возможно достигнуть лишь обдуманностью и совершенством
фактуры, выработанностью ремесла; тут нужно постижение более глубокое,
поэтическое братство с иностранным стихотворцам.*
В эти годы, предшествовавшие мировой войне, Гумилев жил интенсивной жизнью:
"Аполлон", Цех Поэтов, "Гиперборей", литературные встречи на башне у
Вячеслава Иванова, ночные сборища в "Бродячей Собаке", о которых хорошо
сказала в своих стихах Анна Ахматова и рассказал в "Петербургских зимах"
Георгий Иванов. Но и не только это, а и поездка ,в Италию в 1912 году,
плодом которой явился ряд стихотворений, первоначально напечатанных в
"Русской Мысли" П. Б. Струве (постоянными сотрудниками которой в эти годы
стали и Гумилев и Ахматова) и в других журналах, а потом вошедших большей
частью в книгу "Колчан"; и новое путешествие в 1913 году в Африку, на этот
раз обставленное как научная экспедиция, с поручением от Академии Наук (в
этом путешествии Гумилева сопровождал его семнадцатилетний племянник,
Николай Леонидович Сверчков). Об этом путешествии в Африку (а может быть
отчасти и о прежних) Гумилев писал в напечатанных впервые в "Аполлоне"
"Пятистопных ямбах":
Но проходили месяцы, обратно
Я плыл и увозил клыки слонов,
Картины абиссинских мастеров,
Меха пантер - мне нравились их пятна -
И то, что прежде было непонятно,
Презренье к миру и усталость снов.
О своих охотничьих подвигах в Африке Гумилев рассказал в очерке, который
будет включен в последний том нашего Собрания сочинений, вместе с другой
прозой Гумилева.
"Пятистопные ямбы" - одно из самых личных и автобиографических
стихотворений Гумилева, который до того поражал своей "объективностью,
своей "безличностью" в стихах. Полные горечи строки в этих "Ямбах" явно
обращены к А. А. Ахматовой и обнаруживают наметившуюся к этому времени в их
отношениях глубокую и неисправимую трещину:
Я знаю, жизнь не удалась... и ты,
Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль.
Взлетели кости, звонкие как сталь,
Упали кости - и была печаль.
Сказала ты, задумчивая, строго:
- "Я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя,
И пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя". -
Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных, тонких рук.
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пугал и мучил каждый звук.
И ты ушла в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье.
Об этой личной драме Гумилева не пришло еще время говорить иначе как
словами его собственных стихов: мы не знаем всех ее перипетий, и еще жива
А. А. Ахматова, не сказавшая о ней в печати ничего.
Из отдельных событий в жизни Гумилева в этот предвоенный период - период, о
котором много вспоминали его литературные друзья - можно упомянуть его
дуэль с Максимилианом Волошиным, связанную с выдуманной Волошиным
"Черубиной де Габриак" и ее стихами. Об этой дуэли - вызов произошел в
студии художника А. Я. Головина при большом скоплении гостей - рассказал
довольно подробно С. К. Маковский (см. его книгу "На Парнасе Серебряного
Века"), а мне о ней рассказывал также бывший свидетелем вызова Б. В. Анреп.
Всему этому был положен конец в июле 1914 года, когда в далеком Сараеве
раздался выстрел Гавриила • Принципа, а затем всю Европу охватил пожар
войны, и с него началась та трагическая эпоха, которую мы переживаем по ею
пору. Об этом июле Ахматова писала:
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
"Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелит
Над скорбями великими плат".
Патриотический порыв тогда охватил все русское общество. Но едва ли не
единственный среди сколько-нибудь видных русских писателей, Гумилев
отозвался на обрушившуюся на страну войну действенно, и почти тотчас же (24-
го августа) записался в добровольцы. Он сам, в позднейшей версии уже
упоминавшихся "Пятистопных ямбов", сказал об этом всего лучше:
И в реве человеческой толпы,
В гуденьи проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: буди, буди.
Солдаты громко пели, и слова
Невнятны были, сердце их ловило:
- "Скорей вперед! Могила так могила!
Нам ложем будет свежая трава,
А пологом - зеленая листва,
Союзником - архангельская сила". -
Так сладко эта песнь лилась, маня,
Что я пошел, и приняли меня
И дали мне винтовку и коня,
И поле, полное врагов могучих,
Гудящих грозно бомб и пуль певучих,
И небо в молнийных и рдяных тучах.
И счастием душа обожжена
С тех самых пор; веселием полна
И ясностью, и мудростью, о Боге
Со звездами беседует она,
Глас Бога слышит в воинской тревоге
И Божьими зовет свои дороги.
В нескольких стихотворениях Гумилева о войне, вошедших в сборник "Колчан"
(1916) - едва ли не лучших во всей "военной" поэзии в русской литературе :-
сказалось не только романтически-патриотическое, но и глубоко религиозное
восприятие Гумилевым войны. Говоря в своем уже цитированном некрологе
Гумилева об его отношении к войне, А. Я. Левинсон писал:
Войну он принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью.
Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война
застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь же
безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание. Я не
видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как
совершенно, редкостно чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и
упрямый, не ведал никакой двойственности.
Н. А. Оцуп в своем предисловии к "Избранному" Гумилева (Париж, 1959)
отметил близость военных стихов Гумилева к стихам французского
католического поэта Шарля Пеги, который так же религиозно воспринял войну и
был убит на фронте в 1914 году.
В приложении к настоящему очерку читатель найдет "Послужной описок"
Гумилева. В нем в голых фактах и казенных формулах запечатлены военная
страда и героический подвиг Гумилева. Два солдатских Георгия на протяжении
первых пятнадцати месяцев войны сами говорят за себя. Сам Гумилев,
поэтически воссоздавая и переживая заново свою жизнь в замечательном
стихотворении "Память" (которое читатель найдет во втором томе нашего
собрания) так сказал об этом:
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
В годы войны Гумилев выбыл из литературной среды и жизни и перестал писать
"Письма о русской поэзии" для "Аполлона" (зато в утреннем издании газеты
"Биржевые Ведомости" одно время печатались его "Записки кавалериста"). Из
его послужного списка вытекает, что до 1916 года он ни разу не был даже в
отпуску. Но в 1916 году он провел в Петербурге несколько месяцев, будучи
откомандирован для держания офицерского экзамена при Николаевском
кавалерийском училище. Экзамена этого Гумилев почему-то не выдержал и
производства в следующий после прапорщика чин так и не получил.
Как отнесся Гумилев к февральской революции, мы не знаем. Может быть, с
начавшимся развалом в армии было связано то, что он "отпросился" на фронт к
союзникам и в мае 1917 года через Финляндию, Швецию и Норвегию уехал на
Запад. Повидимому, предполагалось, что он проследует на Салоникский фронт и
будет причислен к экспедиционному корпусу генерала Франше д-Эспере, но он
застрял в Париже. По дороге в Париж Гумилев пробыл некоторое время в
Лондоне, где Б. В. Анреп, его петербургский знакомец и сотрудник
"Аполлона", познакомил его с литературными кругами. Так, он возил его к
лэди Оттолине Моррелл, которая жила в деревне и в доме которой часто
собирались известные писатели, в том числе Д. X. Лоуренс и Олдус Хаксли.* В
сохранившихся в лондонском архиве Гумилева записных книжках записан ряд
литературных адресов, а также много названий книг - по английской и другим
литературам - которые Гумилев собирался читать или приобрести. Записи эти
отражают интерес Гумилева к восточным литературам, и возможно, что либо в
это первое пребывание в Лондоне, либо в более длительное на обратном пути
(между январем и апрелем 1918 года) он познакомился с известным английским
переводчиком китайской поэзии, Артуром Уэли (Waley), служившим в Британском
Музее. Переводами китайских поэтов Гумилев занялся в Париже. О жизни
Гумилева в Париже, продолжавшейся шесть месяцев (с июля 1917 по январь 1918
года) мы знаем довольно мало. По словам известного художника М. Ф.
Ларионова (в частном письме ко мне) самой большой страстью Гумилева в этот
его парижский период была восточная поэзия, и он собирал все до нее
касающееся. С Ларионовым и его женой, Н. С. Гончаровой, жившими в то время
в Париже, Гумилев много общался, и принадлежащий мне сейчас лондонский
альбом стихов Гумилева иллюстрирован их рисунками в красках (есть в нем и
один рисунок Д. С. Стеллецкого). Вспоминая о пребывании Гумилева в Париже,
М. Ф. Ларионов писал мне: "Вообще он был непоседой. Париж знал хорошо и
отличался удивительным умением ориентироваться. Половина наших разговоров
проходила об Анненском и Жерар де Нервале. Имел странность в Тюильри
садиться на бронзового льва, который одиноко скрыт в зелени в конце сада,
почти у Лувра".
Из других русских знакомств Гумилева известно об его встречах с давно уже
жившим заграницей поэтом К. Н. Льдовым (Розенблюмом), письмо которого к
Гумилеву из Парижа в Лондон с вложенными в него стихами сохранилось среди
бумаг, переданных мне Б. В. Анрепом.*
Но хотя Ларионов говорит о восточной литературе, как главной страсти
Гумилева в Париже, мы знаем и о другой его парижской страсти - о любви его
к молодой Елене Д., полу-русской, полу-француженке, вышедшей потом замуж за
американца. Об этой "любви несчастной Гумилева в год четвертый мировой
войны", как он сам охарактеризовал ее, говорит целый цикл его стихов,
записанных в альбом Елены Д., которую он называл своей "синей звездой", и
напечатанных по тексту этого альбома - уже после его смерти - в сборнике "К
синей звезде" (1923 Многие из этих стихотворений были записаны Гумилевым и
в его лондонский альбом, иногда в новых вариантах.
Короткий заграничный период оказался творчески продуктивным в жизни
Гумилева. Помимо стихов "к. синей звезде" и переводов восточных поэтов,
составивших книгу "Фарфоровый павильон", Гумилев задумал и начал писать в
Париже и продолжал в Лондоне свою "византийскую" трагедию "Отравленная
туника". К этому же времени относится интересная неоконченная повесть
"Веселые братья", хотя возможно, что работу над ней Гумилев начал еще в
России. Может показаться странным, что в то время как и Швеция, и Норвегия,
и Северное море, которые он видел проездом, навеяли ему стихотворения (эти
стихотворения вошли в книгу "Костер" , 1918), ни Париж ни Лондон, где он
пробыл довольно долго, сами по себе не оставили следов в его поэзии, если
не считать упоминаний парижских улиц в любовных стихах альбома "К синей
звезде".
О военной службе Гумилева за это время, о том, в чем заключались его
обязанности как офицера, известно очень мало. Я уже упоминал составленный
Гумилевым меморандум о наборе добровольцев среди абиссинцев в армию
союзников. Был ли представлен этот меморандум по назначению, то есть
французскому верхов ному командованию или военному министерству, мы не
знаем. Может быть, разыскания во французских военных архивах дадут ответ на
этот вопрос. Гумилев во всяком случае считал себя специалистом по
Абиссинии. Хотя Георгий Иванов, хорошо знавший Гумилева, в своих
воспоминаниях о нем и говорит, что он отзывался об Африке презрительно и
раз в ответ на вопрос, что испытал он, увидев впервые Сахару, ответил: "Я
не заметил ее. Я сидел на верблюде и читал Ронсара", - этот ответ следует
считать, пожалуй, рисовкой. Заметил Гумилев Сахару или не заметил, он
воспел ее в длинном стихотворении и даже предсказал время, когда
... на мир наш зеленый и старый
Дико ринутся хищные стаи песков
Из пылающей юной Сахары.
Средиземное Море засыпят они,
И Париж, и Москву, и Афины,
И мы будем в небесные верить огни,
На верблюдах своих бедуины.
И когда наконец корабли марсиан
У земного окажутся шара,
То увидят сплошной, золотой океан
И дадут ему имя: Сахара.
Стихи Гумилева об Африке (в книге "Шатер") говорят о том колдовском
очаровании, которое имел для него этот-материк - он называл его
"исполинской грушей", висящей "на дереве древнем Евразии". Об Африке
Гумилев вспоминал и в Париже в дни своего вынужденного бездействия там в
1917 году. Свою любовь к ней и свое знакомство с ней он решил использовать
в интересах союзного дела. Отсюда - его записка об Абиссинии, в которой он
сообщает данные о различных населяющих ее племенах и характеризуют их с
точки зрения их военного потенциала. Эту записку читатель найдет в
приложении к одному из последующих томов нашего собрания.
В приложении к настоящему очерку даются никогда ранее не печатавшиеся
документы, проливающие некоторый свет на обстоятельства, при которых
Гумилев в январе 1918 года покинул Париж и перебрался в Лондон. У него
было, невидимому, серьезное намерение отправиться на месопотамский фронт и
сражаться в английской армии. В Лондоне он запасся у некоего Арунделя дель
Ре, который позднее был преподавателем итальянского языка в Оксфордском
университете (я встречался с ним в бытность мою студентом там, но, к
сожалению, и понятия не имел о том, что он знавал Гумилева), письмами к
итальянским писателям и журналистам (в том числе к знаменитому Джованни
Папини) - на случай, если ему придется по пути задержаться в Италии: письма
эти сохранились в записных книжках в моем архиве. Возможно, что к отправке
Гумилева на Ближний Восток встретились какие-то препятствия с английской
стороны вследствие того, что к тому времени Россия выбыла из войны. При
отъезде из Парижа Гумилев был обеспечен жалованьем по апрель 1918 года, а
также средствами на возвращение в Россию. Думал ли он серьезно о том, чтобы
остаться в Англии, мы не знаем. Едва ли, хотя в феврале 1918 года он,
повидимому, сделал попытку приискать себе работу в Лон доне (см. об этом в
документах, приложенных к настоящему очерку, II, 8). Из этой попытки,
очевидно, ничего не вышло. Гумилев покинул Лондон в апреле 1918 года: среди
его лондонских бумаг сохранился датированный 10 апреля счет за комнату,
которую он занимал в скромной гостинице неподалеку от Британского Музея и
теперешнего здания Лондонского университета, на Guilford Street Вернуться
тогда в Россию можно было лишь кружным путем - через Мурманск:. В мае 198
года Гумилев уже был в революционном Петрограде.
В том же году состоялся его развод с А А. Ахматовой, а в следующем году он
женился на Анне Николаевне Энгельгардт, дочери профессора-ориенталиста,
которую С. К. Маковский охарактеризовал, как "хорошенькую, но умственно
незначительную девушку". В 1920 году у Гумилевых, по словам А. А.
Гумилевой, родилась дочь Елена. О ее судьбе, как и о судьбе ее матери, мне
никогда не приходилось встречать никаких упоминаний. Что касается сына А.
А. Ахматовой, то он в тридцатых годах стяжал себе репутацию талантливого
молодого историка, причем специальностью своей он как будто выбрал историю
Средней Азии. Позднее, при обстоятельствах до сих пор до конца не
выясненных, он был арестован и сослан. Совсем недавно в журнале "Новый Мир"
(1961, № 12) среди напечатанных там писем покойного А. А. Фадеева было
напечатано и его обращение в советскую Главную военную прокуратуру,
помеченное 2 марта 1956 года, то есть за два месяца до самоубийства
Фадеева. Фадеев направлял :в прокуратуру письмо А. А. Ахматовой и просил
"ускорить рассмотрение дела" ее сына, указывая, что "в справедливости его
изоляции сомневаются известные круги научной и писательской интеллигенции".
Свое обращение Фадеев заканчивал следующими словами:
При разбирательстве дела Л. Н. Гумилева необходимо также учесть, что
(несмотря на то, что ему было всего 9 лет, когда его отца Н. Гумилева
уже не стало) он, Лев Гумилев, как сын Н. Гумилева и А. Ахматовой
всегда мог представить "удобный" материал для всех карьеристских и
враждебных элементов для возведения на него любых обвинений.
Думаю, что есть полная возможность разобраться в его деле объективно.
Хотя к другим тут же напечатанным письмам неким С. Преображенским даны
пояснительные комментарии, это в известном смысле беспримерное обращение
Фадеева, которое он подписал своим званием депутата Верховного Совета СССР,
оставлено без всякого пояснения. Известно, однако, что вскоре после этого
Л. Н. Гумилев был освобожден из "изоляции" (как деликатно выразился Фадеев)
и стал работать в азиатском отделе Эрмитажа. В 1960 году Институтом
Востоковедения при Академии Наук СССР был выпущен солидный труд Л. Н.
Гумилева по истории ранних гуннов ("Хунну: Средняя Азия в древние
времена"). Но в 1961 г. заграницу дошли слухи (может быть, и неверные) о
новом аресте Л. Н. Гумилева.
Вернувшись в Советскую Россию, Н. С. Гумилев окунулся в тогдашнюю
горячечную литературную атмосферу революционного Петрограда. Как многие
другие писатели, он стал вести занятия и читать лекции в Институте Истории
Искусств и в разных возникших тогда студиях - в "Живом Слове", в студии
Балтфлота, в Пролеткульте. Он принял также близкое участие в редакционной
коллегии издательства "Всемирная Литература", основанного по почину М.
Горького, и вместе с А. А. Блоком и М. Л. Лозинским стал одним из
редакторов поэтической серии. Под его редакцией в 1919 году и позже были
выпущены "Поэма о старом моряке" С. Кольриджа в его, Гумилева, переводе,
"Баллады" Роберта Саути (предисловие и часть переводов принадлежали
Гумилеву) и "Баллады о Робин Гуде" (часть переводов тоже принадлежала
Гумилеву; предисловие было написано Горьким). В переводе Гумилева с его же
коротким предисловием и введением ассириолога В. К. Шилейко, который стал
вторым мужем А. А. Ахматовой, был выпущен также вавилонский эпос о
Гильгамеше. Вместе с Ф. Д. Батюшковым и К. И. Чуковским Гумилев составил
книгу о принципах художественного перевода. В 1918 году, вскоре после
возвращения в Россию, он задумал переиздать некоторые из своих
дореволюционных сборников стихов: появились новые, пересмотренные издания
"Романтических цветов" и "Жемчугов"; были объявлены, но не вышли "Чужое
небо" и "Колчан". В том же году вышел шестой сборник стихов Гумилева
"Костер", содержавший стихи 1916-1917 гг., а также африканская поэма "Мик"
и уже упоминавшийся "Фарфоровый павильон". Годы 1919 и 1920 были годами,
когда издательская деятельность почти полностью приостановилась, а в 1921
году вышли два последних прижизненных сборника стихов Гумилева - "Шатер"
(стихи об Африке) и "Огненный столп".*
Кроме того Гумилев активно участвовал и в литературной политике. Вместе с
Н. Оцупом, Г. Ивановым и Г. Адамовичем он возродил Цех Поэтов, который
должен был быть "беспартийным", не чисто акмеистским, но ряд поэтов
отказался в него войти, а Ходасевич кончил тем, что ушел. Уход Ходасевича
был отчасти связан с тем, что в петербургском отделении Всероссийского
Союза Поэтов произошел переворот и на место Блока председателем был выбран
Гумилев. В связи с этим много и весьма противоречиво писалось о враждебных
отношениях между Гумилевым и Блоком в эти последние два года жизни обоих,
но эта страница литературной истории до сих пор остается до конца не
раскрытой, и касаться этого вопроса здесь не место.
Гумилев с самого начала не скрывал своего отрицательного отношения к
большевицкому режиму. А. Я. Левинсон, встречавшийся с ним во "Всемирной
Литературе", где их на два с лишком года объединил "общий. труд насаждения
духовной культуры Запада на развалинах русской жизни", так вспоминал об
этом времени в 1922 году:
Кто испытал "культурную" работу в Совдепии, знает всю горечь
бесполезных усилий, всю обреченность борьбы с звериной враждой хозяев
жизни, но все же этой великодушной иллюзией мы жили в эти годы,
уповая, что Байрон и Флобер, проникающие в массы хотя бы во славу
большевицкого "блеффа", плодотворно потрясут не одну душу. Я смог
оценить тогда обширность знаний Гумилева в области европейской поэзии,
необыкновенную напряженность и добротность его работы, а особенно его
педагогический дар. "Студия Всемирной Литературы" была его главной
кафедрой; здесь отчеканивал он правила своей поэтики, которой охотно
придавал форму "заповедей"... В общественном нашем быту, ограниченном
заседаниями редакции, он с чрезвычайной резкостью и бесстрашием
отстаивал достоинство писателя. Мечтал даже во имя попранных наших
прерогатив и неотъемлемых прав духа апеллировать ко всем писателям
Запада; ждал оттуда спасения и защиты.
О политике он почти не говорил: раз навсегда с негодованием и
брезгливостью отвергнутый режим как бы не существовал для него.
(Разрядка моя. - Г. С.).
Едва ли правильно думать, как утверждали многие, что дело было в "наивном"
и несколько старомодном, традиционном монархизме Гумилева. Отрицательное
отношение к новому режиму было общим тогда для значительной части русского
интеллигентного общества, и оно особенно усилилось после репрессий,
последовавших за покушением на Ленина и убийством Урицкого, совершенным
поэтом Леонидом Каннегиссером. Но многими тогда овладел и страх. Гумилева
от многих отличали его мужество, его неустрашимость, его влечение к риску и
тяга к действенности. Так же как неверно, думается, изображать Гумилева как
наивного (или наивничающего) монархиста, так же неправильно думать, что в
так называемый заговор Таганцева он оказался замешанным более или менее
случайно. Нет оснований думать, что Гумилев вернулся весной 1918 года в
Россию с сознательным намерением вложиться в контрреволюционную борьбу, но
есть все основания полагать, что, будь он в России в конце 1917 года, он
оказался бы в рядах Белого Движения. Точной роди Гумилева в Таганцевском
деле мы не знаем, и о самом этом деле известно еще далеко недостаточно. Но
мы знаем, что с одним из руководителей "заговора", профессором -
государствоведом Н. И. Лазаревским, Гумилев был знаком еще до отъезда из
России в 1917 году.
***
Прежде чем рассказать о трагическом завершении жизни Гумилева, приведем
здесь из воспоминаний современников, хорошо знавших его, описания
наружности Гумилева и впечатления, которое он производил на знакомившихся с
ним. Они во многом совпадают, но каждое из них вносит и какую-то свою
черточку и дополняет другие.
Н. А. Оцуп, бывший на восемь лет моложе Гумилева, относит свое первое
воспоминание о Гумилеве к 1901 году (но если, как он пишет, Гумилев тогда
уже учился в Царскосельской гимназии вместе со старшим братом Оцупа, это
должно было быть не раньше 1903 года). Оцуп пишет:
И все же я Гумилева отлично запомнил, потому что более своеобразного
лица не видел в Царском Селе ни тогда, ни после. Сильно удлиненная,
как будто вытянутая вверх голова, косые глаза, тяжелые медлительные
движения, и ко всему очень трудный выговор, - как не запомнить!
В другом месте, цитируя строчку Гумилева о себе из стихотворения "Память"
("Самый первый: некрасив и тонок") Оцуп писал: "Да, он был некрасив. Череп
суженный кверху, как будто вытянутый щипцами акушера. Гумилев косил, чуть-
чуть шепелявил..."
Невестка Гумилева, познакомившаяся с ним в 1909 году, так описывает его,
подчеркивая скорее привлекательные, положительные черты:
Вышел ко мне молодой человек 22 лет, высокий, худощавый, очень гибкий,
приветливый, с крупными чертами лица, с большими светло-синими,
немного косившими глазами, с продолговатым овалом лица, с красивыми
шатеновыми, гладко причесанными волосами, с чуть-чуть иронической
улыбкой, с необыкновенно тонкими, красивыми белыми руками. Походка у
него была мягкая, и корпус он держал чуть согнувши вперед. Одет он был
элегантно.
Тогда же - может быть, немного раньше, в самом начале 1909 года - с
Гумилевым познакомился С. К. Маковский. Вот - портрет, который он дает:
Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке, с очень
высоким, темно-синим воротником (тогдашняя мода) и причесан на пробор
тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий
нос, толстоватые бледные губы и немного косящий взгляд (белые точеные
руки я заметил не сразу). Портил его и недостаток речи: Николай
Степанович плохо произносил некоторые буквы, как-то особенно заметно
шепелявил...
к немного более, позднему времени относится первая встреча с Гумилевым г-жи
Неведомской, которая дает очень красочную зарисовку поэта:
На веранду, где мы пили чай, Гумилев вошел из сада; на голове - феска
лимонного цвета, на ногах - лимонные носки и сандалии и к этому
русская рубашка... У него было очень необычное лицо: не то Би-Ба-Бо,
не то Пьеро, не то монгол, а глаза и волосы светлые. Умные,
пристальные глаза слегка косят. При этом подчеркнуто-церемонные
манеры, а глаза и рот слегка усмехаются; чувствуется, что ему хочется
созорничать и подшутить над его добрыми тетушками, над этим чаепитием
с вареньем, с разговорами о погоде, об уборке хлебов и т. п.
К последним годам жизни Гумилева относятся воспоминания покойного В. Ф.
Ходасевича и И. В. Одоевцевой. Ходасевич лишь вскользь говорит о наружности
Гумилева в связи с впечатлением душевной молодости, которое тот произвел на
него (они впервые встретились в 1918 году, но по-настоящему познакомились в
1920 году и одно время были соседями по комнатам в Доме Искусства):
Он был удивительно молод душой, а может быть и умом. Он всегда мне
казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженной
голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной...
Ходасевич ярко нарисовал также картину появления Гумилева на одном вечере в
тогдашнем голодном и холодном революционном Петрограде:
Боже мой, как одета эта толпа! Валенки, свитеры, потертые шубы, с
которыми невозможно расстаться и в танцевальном зале. И вот, с
подобающим опозданием, является Гумилев под руку с дамой, дрожащей от
холода в черном платье с глубоким вырезом. Прямой и надменный во
фраке, Гумилев проходит по залам. Он дрогнет от холода, но
величественно и любезно раскланивается направо и налево. Беседует со
знакомыми в светском тоне...
К тому же примерно времени относится воспоминание Ирины Одоевцевой, тогда
начинающей поэтессы, впервые увидавшей Гумилева в студии "Живое Слово":
Высокий, узкоплечий, в оленьей дохе, с белым рисунком по подолу,
колыхавшейся вокруг его длинных, худых ног. Ушастая оленья шапка и
пестрый африканский портфель придавали ему еще более необыкновенный
вид... Так вот он какой, Гумилев! Трудно представить себе более
некрасивого, более особенного человека. Все в нем особенное и особенно
некрасивое. Продолговатая, словно вытянутая вверх голова, с непомерно
высоким плоским лбом. Волосы стриженные под машинку, неопределенного
пегого цвета. Жидкие, будто молью травленные брови. Под тяжелыми
веками совершенно плоские, косящие глаза. Пепельно-серый цвет лица,
узкие, бледные губы. Улыбался он тоже совсем особенно. В улыбке его
было что-то жалкое и в то же время лукавое. Что-то азиатское. От
"идола металлического", с которым он сравнивал себя в стихах:
Я злюсь, как идол металлический
Среди фарфоровых игрушек.
Но улыбку его я увидела гораздо позже. В тот день он ни разу не
улыбнулся...
***
Гумилев был арестован 3-го августа 1921 года, за четыре дня до смерти А. А.
Блока. И В. Ф.Ходасевич, и Г. В. Иванов в своих воспоминаниях говорят, что
в гибели Гумилева сыграл роль какой-то провокатор. По словам Ходасевича,
этот провокатор был привезен из Москвы их общим другом, которого Ходасевич
характеризует как человека большого таланта и большого легкомыслия, который
"жил... как птица небесная, говорил - что Бог на душу положит" и к которому
провокаторы и шпионы "так и льнули". Гумилеву "провокатор", называвший себя
начинающим поэтом, молодой, приятный в обхождении, щедрый на подарки, очень
понравился, и они стали часто видеться. Горький говорил потом, что
показания этого человека фигурировали в гумилевском деле и что он был
"подослан". Г. Иванов связывал провокатора с поездкой Гумилева в Крым летом
1921 года в поезде адмирала Немица и так описывал его: "Он был высок,
тонок, с веселым взглядом и открытым юношеским лицом. Носил имя известной
морской семьи и сам был моряком - был произведен в мичманы незадолго до
революции. Вдобавок к этим располагающим свойствам, этот "приятный во всех
отношениях" молодой человек писал стихи, очень недурно подражая Гумилеву".
По словам Иванова, "провокатор был точно по заказу сделан, чтобы
расположить к себе Гумилева". Хотя в рассказе. Иванова есть подробности,
которых нет у Ходасевича, похоже, что речь идет об одном и том же человеке.
Ходасевич же оставил наиболее подробный и точный рассказ о последних часах,
проведенных Гумилевым на свободе. Он писал в своих воспоминаниях:
В конце лета я стал собираться в .деревню на отдых. В среду, 3-го
августа, мне предстояло уехать. Вечером накануне отъезда пошел я
проститься кое с кем из соседей по Дому Искусств. Уже часов в десять
постучался к Гумилеву. Он был дома, отдыхал после лекции.
Мы были в хороших отношениях, но короткости между нами не было. И вот,
как два с полови- ной года тому назад меня удивил слишком официальный
прием со стороны Гумилева, так теперь я не знал, чему приписать
необычайную живость, с которой он обрадовался моему приходу. Он
выказал какую-то особую даже теплоту, ему как будто бы и вообще не
свойственную. Мне нужно было еще зайти к баронессе В. И. Икскуль,
жившей этажом ниже. Но каждый раз, когда я подымался уйти, Гумилев
начинал упрашивать: "Посидите еще". Так я и не попал к Варваре
Ивановне, просидев у Гумилева часов до двух ночи. Он был на редкость
весел. Говорил много, на разные темы. Мне почему-то запомнился только
его рассказ о пребывании в царскосельском лазарете, о государыне
Александре Феодоровне и великих княжнах. Потом Гумилев стал меня
уверять, что ему суждено прожить очень долго - "по крайней мере до
девяноста лет". Он все повторял:
- Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше.
До тех пор собирался написать кипу книг. Упрекал меня:
- Вот, мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет
молочке. Это все потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками
в жмурки играю - и сегодня играл.* И потому непременно проживу до
девяноста лет, а вы через пять лет скиснете.
И он, хохоча, показывал мне, как через пять Лет я буду, сгорбившись,
волочить ноги, и как он будет выступать "молодцом".
Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-
какие вещи на сохранение. Когда на утро, в условленный час, я с вещами
подошел к дверям Гумилева, мне на стук никто не ответил. В столовой
служитель Ефим сообщил, что ночью Гумилева арестовали и увезли. Итак,
я был последним, кто видел его на воле. В его преувеличенной радости
моему приходу, должно быть, было предчувствие, что после меня он уже
никого не увидит.
С рассказом Ходасевича расходится рассказ Георгия Иванова (в статье о
Гумилеве в 6-й тетради "Возрождения", ноябрь-декабрь 1949 г.). По словам
Иванова, Гумилев в день ареста вернулся домой около двух часов ночи,
проведя весь вечер в студии, среди поэтической молодежи. Иванов ссылается
на студистов, которые рассказывали, что в этот вечер Гумилев был особенно
оживлен и хорошо настроен и потому так долго засиделся. Провожавшие
Гумилева несколько барышень и молодых людей якобы видели автомобиль,
ждавший у подъезда Дома Искусств, но никто не обратил на это внимания - в
те дни, пишет Иванов, автомобили перестали быть "одновременно и диковиной и
страшилищем". Из рассказа Иванова выходит, что это был автомобиль Чеки, а
люди, приехавшие в нем, ждали Гумилева у него в комнате с ордером на обыск
и арест.*
Н. Н. Берберова в частном письме к Б. А. Филиппову относит арест Гумилева к
4 августа и вспоминает, что 3-го августа она гуляла с Гумилевым по
Петербургу до восьми часов вечера (они познакомились лишь за девять дней до
того, когда Берберова была принята в кружок молодых поэтов "Звучащая
Раковина", которым руководил Гумилев).
О том, что последовало за арестом, есть несколько рассказов, но все они из
вторых или третьих рук. Георгий Иванов в уже упомянутой статье, ссылаясь на
поэта-футуриста Сергея Боброва, которого он называет "полу-чекистом", и на
настоящего чекиста, следователя петербургской Чеки Дзержибашева,
рассказывает о том, как смело держал себя Гумилев на допросах и как
мужественно он умер. Оцуп эти рассказы называет рассказами "таинственных
очевидцев", прибавляя: "и без их свидетельства нам, друзьям покойного, было
ясно, что Гумилев умер достойно своей славы мужественного и стойкого
человека". Оцуп входил в группу четырех человек, которые, узнав об аресте
Гумилева и о том, что его не выпускают, на похоронах Блока -сговорились
идти в Чеку и просить о выпуске арестованного на поруки Академии Наук,
"Всемирной Литературы" и других организаций, не очень "благонадежных",
говорит Оцуп, но к которым в самую последнюю минуту прибавили и
благонадежный Пролеткульт. В эту группу входили еще непременный секретарь
Академии Наук С. Ф. Ольденбург, известный критик А. Л. Волынский и
журналист Н. М. РОЛКОВЫССКИЙ. Они не только ничего не добились, но и ничего
не узнали. Им сказали, что Гумилев арестован за "должностное преступление".
Когда на это последовало замечание, что Гумилев ни на какой должности не
состоял, председатель петербургской Чеки проявил, по словам Оцупа,
неудовольствие, что с ним спорят, и сказал: "Пока ничего не могу сказать.
Позвоните в среду. Во всяком случае ни один волос с головы Гумилева не
упадет". В среду, когда Оцуп позвонил, ему ответили: "Ага, это по поводу
Гумилева, завтра узнаете".* После этого Оцуп и молодой поэт Р.* бросились
искать Гумилева по всем тюрьмам. На Шпалерной им сказали, что Гумилев ночью
был взят на Гороховую. По словам Оцупа, в тот же вечер председатель Чеки на
закрытом заседании Петербургского Совета сделал доклад о расстреле
осужденных по делу Таганцева. Как дату расстрела Гумилева разные источники
называют и 23, и 24, и 25, и 27 августа. Сообщение о "деле Таганцева" и
список осужденных по нему и расстрелянных был напечатан в "Петроградской
Правде" только 1-го сентября. Когда был приведен в исполнение приговор, в
сообщении не было сказано, но дата постановления Петроградской Губернской
Чрезвычайной Комиссии о расстреле была дана как 24 августа. Список
расстрелянных "активных участников заговора в Петрограде" (в этой фразе
заключалось указание на то, что заговором якобы руководили эмигранты в
Финляндии и Париже)* содержал 61 имя. Об одном из трех лиц, возглавлявших
комитет "Петроградской Боевой Организации", бывшем офицере Юрии Павловиче
Германе, было сказано, что он оказал вооруженное сопротивление при аресте
на границе Финляндии и был убит. Гумилев фигурировал в списке под №30, и о
нем было сказано в этом длиннейшем официальном сообщении:
Гумилев Николай Степанович, 33 лет, б. дворянин, филолог, поэт, член
коллегии "Изд-во Всемирная Литература", беспартийный, б. офицер.
Участник Петроградской Боевой Организации, активно содействовал
составлению прокламации контр-революционного содержания, обещал
связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов,
которая активно примет участие в восстании, получал от организации
деньги на технические надобности.*
В числе расстрелянных было довольно много представителей интеллигенции
(сенатор В. Н. Таганцев и его 26-летняя жена, профессор и сенатор Н. И.
Лазаревский, кн. К. Д. Туманов, профессор-технолог М. М. Тихвинский, геолог
В. М. Козловский, скульптор кн. С. А. Ухтомский и мн. др.). Но наряду с
ними и с офицерами (главным образом морскими) было несколько матросов, по
большей части участников кронштадтского восстания в том же году, крестьян,
мещан и рабочих. В списке фигурировало 16 женщин; большая часть их
обвинялась как активные соучастницы мужей. Но был и один случай, когда 25-
летний участник заговора ("беспартийный, крестьянин, слесарь" - сказано
было в официальном сообщении) был назван "прямым соучастником в делах
жены".*
В воспоминаниях о Гумилеве не раз цитировалась фраза из письма его к жене
из тюрьмы: "Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы".
Упоминалось также, что в тюрьме перед смертью Гумилев читал Гомера и
Евангелие. Написанные Гумилевым в тюрьме стихи не дошли до нас. Они были
вероятно конфискованы Чекой и, может быть - кто знает? - сохранились в
архиве этого зловещего учреждения. И Гумилев - первый в истории русской
литературы большой поэт, место погребения которого да- же неизвестно. Как
сказала в своем стихотворении о нем Ирина Одоевцева:
И нет на его могиле
Ни холма, ни креста - ничего.
***
В сталинские времена физическая смерть расстрелянного поэта - не говоря уж
о том, что о ней даже не сообщили бы - означала бы и его литературную
смерть. В те времена это было не так, или не совсем так. В 1921-22 годах
памяти Гумилева посвящались вечера, кружок "Звучащая Раковина" приготовил
посвященный ему сборник стихов. В 1922 году выходили еще в России сборники
стихов Гумилева и его переводы, в том числе посмертный сборник
стихотворений с предисловием Г. Иванова, дополненный в 1923 году. В 1923
году вышел, также с предисловием Г. Иванова, сборник статей Гумилева
"Письма о русской поэзии". В 1922 году драма Гумилева "Гондла" была
поставлена на петроградской сцене. Она имела успех, и на первом
представлении из публики стали кричать: "Автора! Автора!" После этого пьеса
была снята с репертуара. Здесь не место говорить о влиянии Гумилева на ряд
молодых послереволюционных поэтов (например, на Багрицкого, на
Антокольского): об этом влиянии много и тогда и потом писалось в советской
прессе. О влиянии акмеизма на советскую поэзию писал еще в 1927 году поэт
Виссарион Саянов и даже в 1936 году об этом говорил известный критик-
коммунист А. Селивановский, погибший в конце тридцатых годов при чистках
оппозиции. С течением времени однако вокруг имени Гумилева образовалась
завеса молчания. Но читатели и почитатели у него оставались. Стихи его
распространялись в рукописи, заучивались наизусть; по его строкам, говоря
словами поэта Николая Моршена, выросшего под советским режимом и
оказавшегося в эмиграции во время войны, узнавали друг друга единоверцы. О
восприятии Гумилева подсоветским читателем расскажет в одном из следующих
томов нашего издания Б. А. Филиппов; я же ограничусь тем, что расскажу один
известный мне лично случай и сказку немного о появившихся в самое последнее
время признаках возможной реабилитации Гумилева, как поэта, в СССР.
В 1956 году один мой знакомый, оказавшийся в Москве, бродя среди лотков
букинистов, спрашивал нет ли у них на продажу стихов Гумилева. Один
букинист предложил ему единственный сборник, который у него был -
"Фарфоровый павильон". На вопрос моего знакомого о цене ответ был: "70
рублей" (то есть около семи долларов). Мой знакомый заметил, что это
дороговато именно за этот сборник. В это время над ухом его, "из публики",
раздался басовитый голос: "За Гумилева ничто не дорого!"
В самое последнее время имя Гумилева стало снова упоминаться в советской
печати. В "Литературной Газете" в феврале 1962 года известный критик В.
Перцов писал о том, что у многих молодых советских поэтов "последнего
призыва" чувствуется "обостренное внимание к творчеству таких поэтов, как
Иннокентий Анненский, О. Мандельштам, Н. Гумилев". Упоминая о том, что
советский читатель недавно получил стихи Марины Цветаевой (а Анненского он
получил еще до того), советский критик как бы намекал, что теперь очередь
за Мандельштамом и Гумилевым. Другой, не менее известный советский критик,
Корнелий Зелинский, в прошлом сам принадлежавший к поэтическому авангарду,
в статье, пока что напечатанной, правда, только в иностранном издании,
называл Гумилева прекрасным поэтом и проводил параллель между ним,
участником контрреволюционного заговора, и французским поэтом Андрэ Шенье,
гильотинированным якобинцами. В этих словах тоже можно было усмотреть намек
на то, что пора снять запрет с Гумилева.
Март 1962 г.
Кублановский Дмитрий.
[pic]
Сноски:
1. Вся эта история повторена и еще более приукрашена в "романсированной" и
полной явной отсебятины биографии Гумилева, которую напечатал в
"Возрождении" в -1961-62 гг. (№№ 118 и cл.) под названием "В панцыре
железном" Г. Месняев.
2. Кроме упоминаемых здесь мемуаров и материалов моего архива при
составлении настоящего очерка мною использованы данные, содержащиеся в
справочнике Б. П. Козьмина (Писатели современной эпохи. Био-
библиографический словарь русских писателей XX века. I. Москва, 1928) и в
американской книге Л. И. Страховского (Craftsmen of the World: Three Poets
of Modern Russia: Gumilyov, Akhmatova, Mandelstam, Cambridge, Mass., 1940).
3. Э. Голлерба х. Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве. "Новая Русская Книга"
(Берлин), 1922, № 7, стр. 38.
4. Б. П. Козьмин тоже упоминает об аресте Гумилева в Трувилле "за
бродяжничество" ("en etat de vagabondage"), но вне всякой связи с поездкой
в Африку
5. Изложение этой пьесы и несколько небольших отрывков из нее, которые
запомнила г-жа Неведомская, читатель найдет в третьем томе нашего издания.
6. "Современные Записки", 1922, № 9.
7. По словам М. Ф. Ларионова , Гумилев познакомился в Лондоне со знаменитым
английским писателем Дж. К. Честертояом. В одной из записных книжек
Гумилева записан адрес журнала The New Age, к которому был близок
Честертон.
8. Письмо Льдова и посланные им Гумилеву стихи напечатаны мною в статье
"Неизданные материалы для биографии Гумилева и истории литературных
течений" ("Опыты", Нью-Йорк, № 1, 1953, стр. 181-190).
9. "Шатер" вышел в Севастополе: в июне 1921 года Гумилев ненадолго ездил в
Крым
10. В о том, как непринужденно играл и веселился со своими "студистками"
Гумилев, есть и другие рассказы. В другом месте воспоминаний Ходасевич
говорит, что, когда Гумилев играл в жмурки с "поэтической детворой", он был
"похож на славного пятиклассника .который разыгрался с приготовишками".
11. Статья Иванова была опубликована гораздо позже воспоминаний Ходасевича,
но он даже не упомянул об этом разительном разноречии в их рассказах об
одном и том же дне. Н, А. Оцуп, не называя даты, вспоминал, как однажды,
идя в комнату Гумилева в Доме Искусств, он услышал за спиной сдавленный
шопот: Ефим, бывший лакей Елисеева, в особняке которого помещался Дом
Искусств, предупреждал его, что "у Николая Степановича засада".
12. Если педантично-точный Ходасевич прав, говоря, что Гумилев был
арестован в среду 3-го августа, речь здесь идет, очевидно, о среде 24-г.о
айгуста (Оцуп дат не дает) - именно этим днем было датировано постановление
Петроградской Чеки по "таганцевскому делу".
13. Знакомым с литературной жизнью того времени нетрудно догадаться, кого
зашифровал Оцуп под этим инициалом.
14. В числе вдохновителей заговора были названы известный ученый юрист,
проф. Д. Д. Гримм, проживавший тогда в Финляндии, где он был представителем
ген. П. Н. Врангеля, а потом преподававший римское право в Праге и в
Юрьеве, а также гр. В. Н. Коковцов и П. Б. Струве, которым приписывалась
организация "группы русских финансистов для оказания продовольственной и
финансовой помощи Петрограду после переворота". Целью заговора называлось
свержение советской власти в Петрограде.
15. Георгий Иванов связывал с участием Гумилева в "таганцевском заговоре"
его поездку тем же летом в Крым, но об этом Чека не упоминала.
16. см. "О раскрытии в Петрограде заговора против советской власти",
"Петроградская Правда", № 181, Г сентября 1921 г.
Список используемой литературы:
1.Советский Энциклопедический словарь.
2.Большая Советская энциклопедия.
3.Библиотека поэта “Николай Гумилёв”.
4.Библиотека современной русской классики “Николай Гумилёв”.
5.Глеб Струве “Н.С.Гумилёв”.
6.Собрание сочинений Н.С.Гумилёва.
[pic]
[pic]
[pic]
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ ГУМИЛЁВ.
|
