Окаянные дни в судьбах и творчестве И. Бунина и А. Куприна
Окаянные дни в судьбах и творчестве И. Бунина и А. Куприна
Окаянные дни в судьбах и творчестве
И. Бунина и А. Куприна.
Россия
1998 год
Октябрьская революция – часть русской истории, часть русской культуры.
Здесь слиты воедино и триумф и драма народа. Начавшись под лозунгом
общечеловеческих и общероссийских ценностей она, как многие революции
начала корчиться в судорогах насилия, террора, диктатуры. Насилие не могло
обойти и интеллигенцию, которая в силу своей духовности активно осуждала
произвол и жестокость. Большевистским лидерам не могли импонировать И. А.
Бунин, М. Горький, В. Г. Короленко, поднимавшие свой голос в защиту невинно
репрессированных. Большинство российской интеллигенции ещё до революции не
принимало ленинских идей, а после революции, не увидев осуществления
провозглашенных идеалов, уехали за границу.
Бунин в пору революции выступил охранителем исконных, стародавних
устоев. Как трагедию, как воцарение хаоса, слепой стихии, воспринял Бунин
события 1917 года. Он часто повторял слова Пушкина о «русском бунте
бессмысленном и беспощадном». Современник Бунина Д. Мережковский так
обозначил эту позицию в своей книге «Вечные спутники»: «Говорят, что я
государев холоп… что я не друг народа. Конечно, я не друг революционной
черни, которая выходит на разбой, убийства и поджог. Я ненавижу всякий
насильственный переворот: всё насильственное, всякие скачки мне противны.
Потому что они противны природе. » Те же мысли высказывает Бунин в своей
книге «Окаянные дни». На страницах этой книги показаны люди толпы, к
которым он относился по-разному: кого-то жалеет, многих ненавидит. Этот
другой непривычный Бунин, он совсем не похож на аристократа, академика, но
даже в этих очень злых записях он выступает как художник, оскорблённый не
только за себя, но и за Россию. Шкала прежних ценностей была для Бунина
незыблемой, самоочевидной: «Подумать только, надо ещё объяснять то тому, то
другому, почему именно не пойду служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо
ещё доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый
час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет «последних
достижений в инструментовке стиха» какому-нибудь хряпе с мокрыми от пота
руками! Да порази её проказа до семьдесят седьмого колена, если она даже
«антиресуется» стихами!» (Окаянные дни»).
Бунин покинул Россию в феврале 1920 года, через Константинополь, Софию
и Белград попал в Париж, где и обосновался, проводя лето в городке Грас, в
Приморских Альпах.
Февральская революция 1917 года застала Куприна в Гельсингфорсе,
откуда он немедленно выехал в Петербург. В потрясших страну переменах он
увидел подтверждение своим мечтаниям о будущей, свободной и сильной России.
С самых первых «дней свобод» Куприн становится темпераментным газетчиком-
публицистом, а вскоре берётся редактировать эсеровскую газету «Свободная
Россия». В статьях Куприна, написанных в первые месяцы после Октября,
отразилась двойственность и противоречивость его отношения к революции. Он
пишет о «кристальной чистоте» вождей большевиков, но выступает против
конкретных шагов Советской власти – продразвёрстки, политики военного
коммунизма; писателя страшат насильственные методы подавления
контрреволюции.
Куприн высоко ценит нравственный и духовный подвиг русского народа,
его героическую историю и свободолюбивые традиции. Он исполнен глубокой
веры в светлое будущее России: «Нет, не осуждена на бесславное разрушение
страна, которая вынесла на своих плечах более того, что отмерено судьбою
всем другим народам. Вынесла татарское иго, московскую византийщину,
пугачевщину, крепостное бесправие, ужасы аракчеевщины и николаевщины,
тяготы непрестанных и бесцельных войн, начатых по почину деспотических
шулеров или по капризу славолюбивых деспотов – вынесла это непосильное
бремя и всё-таки под налётом рабства сохранила живучесть, упорство и
доброту души… Вспомните декабристов, петрашевцев, народовольцев, переберите
в уме весь кровавый синодик наших современников, борцов, сознательно
погибших на наших глазах за святое и сладкое слово – Свобода.… Вспомните и
нашу многострадальную литературу, этот термометр угнетённого общественного
самосознания. Она задыхалась, принужденная к молчанию, надолго совсем
замолкала, временами жалко млела, но никогда и никто не мог поставить её на
колени и приказать говорить холопским языком…»
Но страшная разруха, надвигающаяся на страну, ужасает Куприна. Это
навязчивое слово встречало его всюду: он натыкался на него в газетах,
манифестах и приказах, в вагонных разговорах и в семейной болтовне.
Зловещие симптомы разрухи Куприн видит повсюду – и в бесконечных очередях
за хлебом, и в разложении петроградского гарнизона, и в начавшемся
неуклонном развале русской армии. У Куприна рождается план издания газеты
для крестьянства «Земля» в связи с этим в декабре 1918 года он был принят
В.И.Лениным. Однако изданию не суждено было осуществиться. Судьба Куприна
была решена, когда в октябре1919 года войска Юденича заняли Гатчину.
Куприн был мобилизован в белую армию и вместе с отступающими
белогвардейцами покинул родину. Вначале он попадает в Эстонию, затем – в
Финляндию, а с 1920 года с женой и дочерью поселяется в Париже.
28 марта 1920 года Бунин прибыл в Париж. Он пошёл в дом №77 по рю де-
Гриннель, в русское посольство за видом на жительство, хотя, собственно
говоря, жить было негде. В посольстве принимали согласно живой очереди,
которая была чуть короче, чем площадь Согласия. Все просили как милостыни
разрешение жить здесь, а сердцем тянулись туда. Надежда Тэффи, уже
получившая «вид», опубликовала заметку:
НОСТАЛЬГИЯ
Пыль Москвы на старой ленте шляпы
Я как символ свято берегу…
…Приезжают наши беженцы, изнеможённые, почерневшие от голода и страха,
отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и
вдруг гаснут.
Тускнеют глаза, опускаются вялые руки, и вянет душа, душа, обращённая
на восток.
Ни во что не верим, ничего не ждём, ничего не хотим. Умерли.
Боялись смерти дома и умерли смертью здесь.
Вот мы – смертью смерть поправшие.
Думаем только о том, что теперь там… Интересуемся только тем, что
приходит оттуда.
В эмиграции не только не прервалась внутренняя связь Бунина с
Россией, но и ещё более обострилась любовь к родной земле и страшное
чувство потери дома. Россия навсегда останется не только «материалом», но и
сердцем бунинского творчества. Только теперь Россия полностью отойдёт в мир
воспоминаний, будет воссоздаваться памятью. Бунин говорил Вере Николаевне,
что «он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к
миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга; что поэзия только там, а в
новом мире он не улавливает её».
Воздействие эмиграции на творчество Бунина было глубоко и
последовательно. Как и прежде, он сдвигает жизнь и смерть, радость и ужас
надежду и отчаяние. Но никогда ранее не выступало с такой обостренностью в
его произведениях ощущение бренности и обречённости всего сущего - женской
красоты, счастья, славы, могущества. Созерцая ток времени, гибель далёких
цивилизаций, исчезновение царств («Город Царя Царей», 1924), Бунин словно
испытывает болезненное успокоение, временное утоление своего горя. Но
философские и исторические экскурсы и параллели не спасали. Бунин не мог
оставить мыслей о России. Как бы далеко от неё он ни жил, Россия была
неотторжима от него. Однако это была отодвинутая Россия, не та, что раньше
начиналась за окном, выходящим в сад; она была и словно не была, всё в ней
встало под вопрос и испытание. В ответ на боль и сомнение в образе России
стало яснее проступать то русское, что не могло исчезнуть и должно было
идти из прошлого дальше. Иногда, под влиянием особо тяжёлого чувства
разрыва с родиной, Бунин приходил к настоящему сгущению времени, которое
обращалось в тучу, откуда шли озаряющие мысли, хотя горизонт оставался
беспросветен. Но сгущение времени далеко не всегда приводило во мрак.
Напротив, Бунин стал видеть, ища надежды и опоры в отодвинутой им России,
больше непрерывного и растущего, чем, может быть, раньше, когда оно
казалось ему само сабой разумеющимся и не нуждалось в утверждении. Теперь,
как бы освобождённые разлукой от застенчивости, у него вырвались слова,
которых он раньше не произносил, держал про себя, - и вылились они ровно,
свободно и прозрачно. Трудно представить себе, например, что-нибудь
просветлённое, как его «Косцы» (1921 г.). Это рассказ тоже со взглядом
издалека и на что-то само по себе будто малозначительное: идут в берёзовом
лесу пришлые на Орловщину рязанские косцы, косят и поют. Но опять-таки
Бунину удалось разглядеть в одном моменте безмерное и далёкое, со всей
Россией связанное; небольшое пространство заполнилось, и получился не
рассказ, а светлое озеро, в котором отражается великий град.
Была, впрочем, одна проблема, которой Бунин не только не опасался, а,
наоборот, всей душой шёл ей на встречу. Он был занят ею давно, писал в
полном смысле, и ни война, ни революция не могли его привязанность к ней
пошатнуть, - речь идёт о любви. Любовь в изображении Бунина поражает не
только силой художественной изобразительности, но и своей подчинённостью
каким-то внутренним, неведомым человеку законам. Нечасто прорываются они на
поверхность: большинство людей не испытывают их рокового воздействия до
конца своих дней. Такое изображение любви неожиданно придаёт трезвому,
«беспощадному» бунинскому таланту романтический отсвет. Близость любви и
смерти, их сопряжённость была для Бунина фактом очевидным, никогда не
подлежала сомнению. Однако катастрофичность бытия, непорочность
человеческих отношений и самого существования – все эти излюбленные
бунинские темы после гигантских социальных катаклизмов, потрясших Россию,
наполнились новым, грозным значением. «Любовь прекрасна» и «любовь
обречена» – эти понятия, окончательно совместившись, совпали, неся в
глубине, в зерне каждого рассказа личное горе Бунина-эмигранта.
Среди разных тем, которые поочерёдно занимали Бунина, в это время,
наблюдалось некоторое общее стремление. Это началось вскоре после того, как
прошёл у него первый момент раздражения и написались выступления, речи и
полурассказы-полустатьи, которыми он отозвался на события, занёсшие его к
иным берегам. Дальше, чем чаще, тем подробней стал возвращаться в его
рассказы образ России, которую он знал и теперь заново передумывал, тем
больше была заметна их близость и тяготение друг к другу. Порой это были
целые серии, состоявшие из рассказов-зарисовок, законченных, казалось бы, и
в то же время открытых, указывающих куда-то дальше («Русак», «В саду»,
«Подснежник» и т. д.), - как эскизные листы из одного итого же альбома;
иногда что-нибудь покрупнее, как уже готовый фрагмент, какой-то угол
картины, которую предстоит написать («Далёкое»), - но так или иначе это
целое всё настойчивее напрашивалось, обозначалось. Где-то внутри его уже
готовилась и выступала вперёд «Жизнь Арсеньева», огромное полотно,
запечатлевшее старую Россию.
В эту пору в восприятии современников Бунин предстаёт как живой
классик. В 1933 году он первым среди русских писателей был удостоен
Нобелевской премии в области литературы
В годы войны Бунин закончил книгу рассказов «Тёмные аллеи», которая
вышла впервые в Нью-Йорке в 1943 году. Книга эта целиком о любви. «Всякая
любовь – великое счастье, даже если она не разделена» - эти слова из книги
могли бы повторить все «герои-любовники» у Бунина. При огромном
разнообразии индивидуальностей, социального положения – они живут в
ожидании любви, ищут её и, чаще всего, опалённые ею, гибнут. Такая
концепция сформировалась в его творчестве ещё в предреволюционное
десятилетие.
Как поэт Бунин оттачивал и совершенствовал свой дар, однако здесь
муза, вдохновение посещали его нечасто. Немногочисленные стихи, написанные
в эмиграции, пронизаны чувством одиночества, бездомности и тоски по России:
У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо…
Как бьётся сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом
С своей уж ветхою котомкой!
Нетрудно заметить, что и с точки зрения житейской, и с точки зрения
исторической последнее двадцатилетие его долгой жизни оказалось рассеченным
пополам: первое, «мирное» десятилетие отмечено его нобелевским
лауреатством, спокойной и сосредоточенной работой над романом «Жизнь
Арсеньева», относительной материальной обеспеченностью и окончательным
признанием его таланта; десятилетие следующее принесло оккупацию Франции
гитлеровскими войсками, голод и страдания писателя в отрезанном Грасе, а
затем – тяжёлую болезнь и медленное угасание в подлинной нужде и гордой
бедности.
В ночь на 8 ноября 1953 года Бунин скончался в Париже, в скромной
квартирке на улице Жака Оффенбаха.
При содействии Бунина Куприны поселились в парижском квартале Пасси,
почему-то облюбованном русскими эмигрантами, которые говорили: «Живём на
Пассях». На улице, носящей имя опереточного композитора Жака Оффенбаха, в
одном доме и на одном этаже с Буниным была снята четырёх комнатная
меблированная квартира.
Александр Иванович тяжело переносил жизнь на чужбине, ему претили
нравы эмигрантской среды. «Чем талантливее человек, тем труднее ему без
России», - пишет он в одном из писем. Куприн всегда любил Россию горячо и
нежно. Но только в разлуке с ней смог найти слова признания и любви.
Теперь, ничем не сдерживаемые, они вылились чисто и светло в непрестанной
тоске и тяге «домой»: «Есть, конечно, писатели такие, что их хоть на
Мадагаскар посылай на вечное поселение – они и там будут писать роман за
романом, а мне всё надо родное, всякое – хорошее, плохое – только родное».
В этом, быть может, проявилась особенность художественного склада Куприна.
Он накрепко, больше, нежели И. А. Бунин или И. С. Шмелев, был привязан к
малым и великим сторонам русского быта, многонационального уклада великой
страны. Но теперь быт исчез. Исчезли рабочие, подневольные страшного
Молоха, исчезли великолепные в труде и в разгуле крымские рыбаки,
философствующие армейские поручики и замордованные рядовые. Новых людей,
новой России Куприн не видит. Перед его глазами не привычный пейзаж
обнаженной Москвы, не панорама дикого Полесья, а чистенький «Буа-булонский
лес» или такая нарядная и такая чужая природа французского Средиземноморья…
Он делает очерковые зарисовки о Париже, Югославии, юге Франции, но само
«вещество» поэзии способен найти по-прежнему во впечатлениях от родной
русской действительности. Напрасно художник старается по памяти
восстановить знакомый уклад и силой воображения «вдвинуть» его в чужой мир.
Быт уходит, как песок сквозь пальцы. Он дробится на мелкие крупинки, на
капли. Недаром цикл своих миниатюр в прозе, вошедших в сборник «Елань»,
писатель так и называет «рассказы в каплях». Он помнит множество
драгоценных мелочей, связанных с Родиной, помнит, что «еланью» зовётся
«загиб в густом сосновом лесу, где свежо, зелено, весело, где ландыши,
грибы, певчаие птицы и белки»; что «вереей» куртинские мужики называют
холм, торчащий над болотом; он помнит, как с кротким звуком «пак!» лопается
весенней ночью набрякшая почка и как вкусен кусок чёрного хлеба, посыпанный
крупной солью. Но эти детали подчас остаются мозаикой – каждая сама по
себе, каждая отдельно.
Куприн постоянно чувствует себя заключенным в некий магический круг
мелкотемья. И, подобно другим писателям русского зарубежья, он посвящает
своей юности самую крупную и значительную вещь – роман «Юнкера». «Юнкера»
не просто «домашняя» история Александровского училища на Знаменке,
рассказанная одним из её питомцев. Это повесть о старой «удельной» Москве –
Москве «сорока сороков», Иверской часовни и Екатерининского института
благородных девиц, что на Царицынской площади, вся сотканная из летучих
воспоминаний. Несмотря на обилие света, празднеств – «яростной тризны по
уходящей зиме», великолепия бала в Екатерининском институте, нарядного быта
юнкеров-александровцев, это печальная книга. Вновь и вновь с «неописуемой,
сладкой горьковатой и нежной грустью» писатель мысленно обращается к своей
Родине.
«Живёшь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди
памятников величайшей культуры, - писал Куприн в очерке «Родина». – Но всё
точно понарошку, точно развёртывается фильм кинематографа. И вся
молчаливая, тупая скорбь в том, что уже не плачешь во сне и не видишь в
мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни
России». Этим чувством безудержной хронической ностальгии пронизано
последнее крупное произведение Куприна – повесть «Жанета».
Самым горьким чувством Куприна было острое ощущение своей ненужности.
Художник Билибин в конце 1936 года получил разрешение вернуться на Родину.
В разговоре с советским послом В. П. Потемкиным был затронут вопрос о
возможном возвращении в СССР самых лучших и достойных людей эмиграции.
Говорили и о Куприне. Перед отъездом Билибин пригласил Александра Ивановича
к себе в гости. Сидя за столом, он много с восторгом говорил о Советском
Союзе и о причинах, побудивших его вернуться домой. Куприн вдруг ожил, весь
заговорился и вдруг воскликнул: «Боже, как я вам завидую!» Билибин спросил
его, – почему же он не последует его примеру? Но Куприн остро чувствовал
свою вину перед Родиной, переживал свой отъезд и некоторые статьи,
написанные под влиянием первых лет эмиграции. Он не мог поверить в
возможность возвращения. Очень скоро разрешение вернуться на родину было
получено, все визы были оформлены. В мае 1937 года Куприн с женой прибывают
в Москву, встречают горячий приём писательской общественности, новых
поколений своих читателей. Он публикует очерк «Москва родная», у него
созревают новые творческие планы. Однако здоровье Куприна было подорвано, в
августе 1938 года он скончался. Похоронен Куприн в Санкт-Петербурге на
Литераторских мостках Волкова кладбища.
Список литературы:
1. Русская литература хх века. Л. А. Трубина. Москва. Издательство
«Флинта», издательство «Наука». 1998 г.
2. Куприн. Олег Михайлов. Москва. «Молодая гвардия». 1981 г.
3. Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции ( 1920 – 1953 ). Москва.
«Молодая гвардия». 1989 г.
4. Русская литература хх века. «Скрин» Москва. «Траст-Имаком»
Смоленск. 1995 г.
5. Русские писатели. Биобиблиографический словарь. Москва.
«Просвещение». 1990 г.
6. Материалы к изучению истории СССР. 10 класс. Москва – 1989 г.
|
